Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Нора шла впереди, была путеводным светом среди деревьев, вспыхивая белым и джинсово-синим: то она есть, то нет. Дэвид шагал следом, время от времени наклоняясь и подбирая камни. Шершавые жеоды, сланцевые окаменелости. А один раз – наконечник стрелы. Каждую находку он держал на ладони, наслаждаясь прохладной тяжестью и формой, и лишь потом клал в карман. В детстве он заваливал камнями все полки своей комнаты и даже сейчас, зачарованный их таинственностью и неясными обещаниями, не мог спокойно пройти мимо, хотя наклоняться с детским рюкзачком на груди, в котором сидел Пол, было очень неудобно, а фотоаппарат всякий раз стукался о бедро.

Нора, далеко впереди, остановилась, помахала им рукой и вдруг исчезла, словно растворившись в гладкой стене из серого камня. Почти сразу оттуда же один за другим высыпалось несколько человек в одинаковых синих бейсболках. Дэвид подошел ближе и увидел незаметную издалека лестницу, ведущую на природный каменный мост. «Осторожнее, – предупредила спускающаяся женщина. – Такая крутая, не поверите. И скользкая к тому же». Тяжело дыша, женщина остановилась и схватилась рукой за сердце.

Дэвид, отметив ее бледность и одышку, тоже остановился.

– Я врач, мэм. Как вы себя чувствуете?

– Тахикардия. – Она небрежно махнула свободной рукой. – Всю жизнь мучаюсь.

Он взял ее полное запястье и нащупал пульс, частый, но стабильный, постепенно замедляющийся. «Тахикардия». Люди пользуются этим термином очень вольно, при любом учащении пульса. Дэвид сразу понял, что у женщины нет ничего серьезного. В отличие от его сестры – та задыхалась и едва не падала от головокружения, всего лишь пробежавшись из одного конца комнаты в другой, и потом ей приходилось долго сидеть. «Порок сердца», – сказал, покачав головой, врач из Моргантауна. Он не мог поставить более точный диагноз, но это не имело значения: все равно ничего нельзя было сделать. Много лет спустя, учась в медицинском колледже, Дэвид припомнил все симптомы, читал допоздна и вынес собственный вердикт: сужение аорты или, может быть, порок сердечного клапана. В любом случае, Джун двигалась медленно, хватая ртом воздух, и с каждым годом ее состояние ухудшалось, а за несколько месяцев перед смертью кожа стала совсем бледной, голубоватой. Она любила бабочек, любила стоять с закрытыми глазами, подняв к солнцу лицо, и обожала домашнее желе на тоненьких соленых крекерах, которые мать покупала в городе. Она постоянно тихонечко напевала какие-то выдуманные мелодии, и у нее были светлые, почти белые, волосы – цвета пахты. После ее смерти он часто просыпался ночами, как ему казалось, от тоненького пения, напоминавшего шум ветра в сосновом бору.

– Всю жизнь, говорите? – сурово переспросил он женщину, отпуская ее руку.

– Да, – ответила она. – Врачи говорят, ничего серьезного. Досадное неудобство.

– Думаю, с вами все в порядке, – сказал Дэвид. – И все же не очень переутомляйтесь.

Она поблагодарила его, коснулась волос Пола со словами: «А вы берегите малыша». Дэвид кивнул и пошел дальше. Взбираясь меж сырых каменных стен, он свободной рукой прикрывал голову сына. Ему было приятно, что он врач и может помогать людям, исцелять их, – почему-то это не удавалось с теми, кого он любил больше всего. Пол шлепал ручками по его груди, пытаясь схватить конверт, который Дэвид сунул в карман рубашки, – письмо Каролины Джил, доставленное утром ему в кабинет. Он прочел его всего один раз и, стараясь скрыть волнение, быстро спрятал, когда вошла Нора. «У меня и Фебы все в порядке, – говорилось там. – До сих пор у нее не было никаких проблем с сердцем».

Дэвид мягко обхватил рукой пальчики Пола, уже вцепившиеся в конверт. Сын поднял на него удивленный взгляд, и Дэвид даже растерялся от огромной любви к нему.

– Эй, парень, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Я тебя люблю. Только не ешь эту штуку, ладно?

Пол внимательно смотрел на него большими темными глазами, затем повернул голову и прижался горячей щекой к груди Дэвида. На нем была белая шапочка с желтыми уточками – Нора вышила их в молчаливые, напряженные дни после своей аварии. С каждой новой уточкой Дэвид вздыхал чуть спокойнее. Он понял всю силу ее горя, ощутил пустоту, которую оставила в сердце Норы умершая дочь, когда проявил отснятую пленку из подаренного фотоаппарата и увидел пустые комнаты их старого дома, оконные переплеты крупным планом, резкие тени лестничных перил, плитки пола в искаженном ракурсе. И неровные, кровавые цепочки – следы Норы. Дэвид выбросил фотографии вместе с негативами, но они все равно преследовали его, и он боялся, что это уже навсегда. Он ведь солгал: он отдал их дочь. Ужасное возмездие казалось не только неизбежным, но и справедливым. Но дни бежали, прошло уже почти три месяца, и Нора постепенно становилась сама собой. Она работала в саду, смеялась, разговаривая по телефону с подругами или вынимая Пола из манежа своими тонкими изящными руками.