Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Она пила кофе, прислушиваясь, когда внизу хлопнет дверца и заурчит мотор машины Люси. Дождавшись, подхватила Фебу и секунду-другую постояла на пороге квартиры, где провела столько лет, полных надежд, а сейчас казавшихся такими эфемерными, словно их никогда и не было. Наконец твердой рукой закрыла за собой дверь.

Устроив Фебу все в той же коробке на заднем сиденье, Каролина направилась в город; проехала больницу с бирюзовыми стенами и оранжевой крышей, банк, химчистку и свою любимую заправку. У церкви припарковалась и вышла, оставив Фебу спать в машине. В церковном дворе собралось больше народу, чем ожидала Каролина, и она встала с краю, чуть поодаль от всех. Ей был виден затылок доктора Генри и его шея, покрасневшая от холода, и элегантно уложенные, светлые волосы Норы. Каролину никто не замечал. Ее каблуки тонули в мягкой земле на краю дорожки. Она перенесла вес на носки туфель, почему-то припомнив затхлую вонь интерната, где была на прошлой неделе, женщину в комбинации, темные волосы на полу. В тихом утреннем воздухе плыли слова:

Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью».

Каролина просыпалась, не зная, что сейчас, день или ночь. Стояла в темноте у кухонного окна и жевала крекеры. Дни и ночи слились, мирное течение жизни нарушилось раз и навсегда.

Нора Генри вытерла глаза кружевным платочком. Каролина вспомнила, как крепко эта женщина цеплялась за ее руку, рожая сначала одного, потом другого ребенка. Тогда у нее в глазах тоже стояли слезы. Это убьет ее, сказал доктор Генри. А что, если она, Каролина, появится здесь с их живой дочерью на руках? Что, если она оборвет это горе – затем лишь, чтобы вызвать новое, еще большее?

Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего.

Дэвид Генри, слушая псалом, переступил с ноги на ногу. Только сейчас Каролина до конца постигла, что собралась сделать. У нее перехватило горло, она коротко, часто задышала. Гравий под ногами вдруг впился в подошвы туфель, люди, собравшиеся в церковном дворе, поплыли перед глазами, и она испугалась, что сейчас упадет. Там могила, подумала Каролина, когда длинные ноги Норы подогнулись и она встала на колени в грязь. Ветер подхватил ее короткую вуаль, качнул изящную шляпу-таблетку.

Когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно.

Каролина следила за рукой священника. Он снова начал читать, и его слова, почти неслышные, казалось, были адресованы не Фебе, а самой Каролине; звучали приговором, который нельзя отменить.

Мы предаем тело ее земле, из которой оно и было взято. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху: в надежде на воскресение к жизни вечной. Да сохранит Господь ее тело, ставшее Его храмом, до дня воскресения всякой плоти, да озарит ее Своим светом и упокоит ее душу.

Священник помолчал, в кронах деревьев зашуршал ветер. Каролина взяла себя в руки, вытерла глаза носовым платком, коротко тряхнула головой. Потом развернулась и пошла к машине. На личике безмятежно спавшей Фебы играл солнечный луч.

Итак, всякий конец – это начало. Очень скоро Каролина свернула за угол возле гранитной мастерской с рядами могильных памятников и направилась к выезду из Лексингтона. Не странно ли: скопище надгробий у самых, можно сказать, ворот города. Разве не дурной знак? Впрочем, теперь-то ей все равно. У развилки на трассе она выбрала северное направление, на Цинциннати и Питтсбург, вдоль реки Огайо, туда, где прошла часть загадочной жизни доктора Генри. Вторая дорога, на Луисвилль, к интернату для умственно отсталых, исчезла в зеркале заднего вида.

Каролина ехала быстро, бесшабашно; сердце переполнял восторг, яркий, как этот весенний день. Дурные знамения больше ничего не значили. Ребенок, которого она везла с собой, по мнению общества, умер, и она, Каролина Джил, тоже стремительно исчезала с лица земли. Она буквально чувствовала, как становится все легче и легче, а скоро и сама машина словно бы воспарила над безмятежными просторами Южного Огайо. Весь тот солнечный день Каролина ехала на северо-восток и твердо верила в свое будущее. А почему нет? Раз самое плохое с ними уже случилось, то конечно же, конечно худшее уже позади.

Босиком, с трудом удерживая равновесие на стуле, Нора цепляла к бронзовой люстре в гостиной розовые бумажные ленточки. Гирлянды из розовых, фиолетовых бумажных сердечек уже свисали над столом, плясали по свадебному сервизу, по его густо-красным розам и золотым каемкам, по кружевной скатерти и льняным салфеткам. Тихо гудела печь. Обрезки папиросной бумаги взлетали вверх, шуршали по ее юбке и с мягким шелестом падали обратно на пол.