Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Теперь это все ушло: та жизнь закончилась, исчезла.

Он ехал быстро. В природе уже чувствовалась осень. Кизил начинал зреть, заволакивая холмы ослепительно-красными облаками. Пыльца щекотала Полу глаза. Он несколько раз чихнул, но все же не закрывал окон. Мать включила бы кондиционер, и в машине стало бы холодно, как в аквариуме цветочного магазина. Отец открыл бы сумку и достал антигистамин. Феба, сидевшая сзади, вытащила из большой черной пластиковой сумки маленький пакетик и протянула Полу бумажный носовой платок.

Его сестра. Близнец. Что, если бы она родилась здоровым ребенком? Или родилась бы как есть, но их отец не поднял бы глаз на Каролину Джил в тот день, когда весь мир занесло снегом, а машина его коллеги свалилась в канаву? Пол представил, как родители, молодые, счастливые, укладывают их обоих на заднее сиденье и медленно едут по лексингтонским улицам, мокрым от той мартовской оттепели, которая случилась сразу после их рождения. Феба жила бы в солнечной комнатке рядом с его детской. Гонялась бы за ним по лестнице, бежала через кухню в заросший сад, ее лицо всегда было бы рядом, ее смех эхом отражал бы его собственный. Каким бы он тогда вырос?

Впрочем, мать права: ему никогда не узнать, что бы тогда было. Есть только факты. Его отец сам принял своих детей из-за непредвиденной метели. Он действовал по учебнику, сосредоточившись на пульсе и сердечном ритме женщины, лежащей на столе, на ее тугом животе и прорезающейся головке ребенка. Дыхание, тонус кожи, пальцы на руках и ногах. Мальчик. С виду абсолютно здоровый. В голове отца зазвучала тихая музыка. Вдруг, буквально тут же, второй ребенок. И музыка прекратилась навсегда.

Они приближались к городу. Пол дождался просвета в потоке машин, свернул к лексинг-тонскому кладбищу, проехал в каменные ворота. Он встал под вязом, пережившим сто лет засух и напастей, вышел, обогнул машину, открыл дверцу и протянул сестре руку. Она удивленно на нее посмотрела, вскинула глаза – и вышла без его помощи, не выпуская из руки нарциссов с мятыми, растрепанными стеблями. Они зашагали по дорожке, мимо памятников и пруда с утками, пока Пол не вывел Фебу к могиле их отца.

Феба провела пальцами по имени и датам, высеченным на темном граните. «О чем она думает?» – вновь мелькнул у Пола вопрос. Отцом она называла Ала Симпсона. Это Ал складывал с ней пазлы по вечерам, привозил из рейсов ее любимые пластинки, сажал на плечи, чтобы она могла дотянуться до высокой листвы платанов. Этот кусок гранита и имя на нем ничего для нее не значили. Дэвид Генри Маккалистер, громко, медленно прочитала Феба.

– Наш отец, – сказал Пол.

– Наш отец – благой спаситель, – нараспев проговорила Феба.

– Нет, – удивленно остановил ее Пол. – Наш отец. Мой. Твой.

– Наш отец, – повторила Феба, и он испытал бессильное разочарование, потому что она делала это механически, без всякого смысла.

– Тебе грустно, – вдруг заметила она. – Если бы мой папа умер, я бы тоже грустила.

Пол вздрогнул. Да, точно – ему грустно. Его гнев испарился, и неожиданно он смог взглянуть на отца иначе. Он, Пол, каждым своим взглядом, вздохом, самым своим существованием должен был напоминать отцу о том, что он совершил и чего не мог изменить. Точно так же, как поляроидные снимки, которые годами присылала Каролина, найденные в темной комнате после ухода экспертов, глубоко в ящике стола, и единственная фотография семьи отца у порога старого дома, которую тщательно хранил Пол. И тысячи других, под которыми отец, бесконечно наслаивая образ на образ, надеялся спрятать самый ужасный момент своей жизни. Но прошлое все равно вставало перед ним – неотвязное, как воспоминание, властное, как сон.

Феба, его сестра; тайна, хранившаяся четверть века.

Пол вернулся к гравиевой дорожке и остановился, не вынимая рук из карманов. Ветерок, налетев, закружил листья, над белыми надгробиями взвился клочок газеты. Облака набегали на солнце, солнечные блики играли на памятниках. Тихо шелестели листья, шуршала высокая трава.

Вначале мелодия была почти незаметна, как подводное течение в шумном потоке. Пол чудом услышал ее и обернулся. Феба, все еще стоявшая у гранитного памятника, опустила на него руку и запела. Гимн казался смутно знакомым; слова невозможно было различить, но мотив звучал чисто и нежно. Посетители кладбища начали поглядывать в их сторону, на неуклюжую, седеющую Фебу в платье подружки невесты, косноязычную обладательницу небесного голоса флейты. Пол сглотнул и потупился. Он знал, что теперь до конца жизни его сердце будет вот так же разрываться от неловкости за Фебу, от понимания трудностей, с которыми ей приходится сталкиваться в этом мире лишь потому, что она другая. Сталкиваться – и преодолевать своей наивной и бесхитростной любовью.