Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

Под потолком закружила оса. Каждый год упорные насекомые возвращались и устраивали гнездо под карнизом, но, с тех пор как сын вырос, Нора перестала из-за них беспокоиться. Она встала, потянулась к холодильнику, где Дэвид в свое время держал химикаты и тонкие пакетики с пленкой, достала кока-колу и выпила, глядя в окно на дикие ирисы и заросли хмеля на заднем дворе. Нора всегда хотела сделать что-нибудь с садом, помимо развешивания птичьих кормушек на ветках хмеля, но за многие годы так и не собралась, а теперь уже никогда не соберется. Через два месяца она выйдет замуж за Фредерика и уедет отсюда навсегда.

Его перевели во Францию. Дважды перевод срывался, и они начинали поговаривать о том, чтобы съехаться и жить в Лексингтоне. Продать свои дома и обзавестись новым, с иголочки, жильем. Но то были праздные разговоры, они любили вести их за ужином или лежа рядом в темноте, поставив бокалы с вином на прикроватные столики и глядя на бледный диск луны, висящий в окне над деревьями. Лексингтон, Франция, Тайвань – какая разница? С Фредериком Нора открыла новую страну, свою собственную. Иногда ночами она лежала без сна, прислушиваясь к его ровному дыханию, полная абсолютного умиротворения. Ей было больно сознавать, как далеко они с Дэвидом ушли от любви. А виноваты оба. После смерти Фебы она так замкнулась и так страшно боялась всего на свете. Но те годы канули в небытие, уплыли, не оставив ничего, кроме воспоминаний.

Франция так Франция. Узнав, что новое место расположено совсем недалеко от Парижа, Нора обрадовалась. Они уже сняли в Шатенеф небольшой коттедж на берегу реки. В этот самый момент Фредерик находился там, устанавливал оранжерею для своих орхидей. Нора то и дело уносилась мыслями к патио, выложенному гладкими красными плитками, к легкому речному ветерку, играющему ветвями березки у самой двери коттеджа. Представляла, как Фредерик сколачивает рамы и солнечный свет падает на его руки и плечи. До железнодорожной станции рукой подать, и через два часа можно оказаться в Париже, а можно отправиться в деревню за свежим сыром, хлебом, вином в темных, тускло мерцающих бутылках. Можно жарить мясо и смотреть на медленное течение реки прямо за низкой оградой. Вечерами они с Фредериком потягивали вино в патио, разговаривали и наслаждались лимонным ароматом раскрывающихся вьюнков. Такие простые, простые удовольствия. Такое счастье. Нора взглянула на коробки с фотографиями, и ей захотелось взять себя, ту, молодую, за плечи, осторожно потрясти и сказать: «Держись, не сдавайся. В конце концов все образуется».

Она допила кока-колу и вернулась к работе: отставила коробку, на которой застряла, и открыла другую. Там лежали аккуратно разобранные по годам папки. В первой находились снимки неизвестных младенцев – в колясках, на газонах, на крылечках, в теплых объятиях матерей. Все фотографии были размером восемь на десять дюймов, глянцевые, черно-белые, и даже Нора фазу поняла, что это ранние эксперименты Дэвида со светом. Эксперты останутся довольны. Где-то изображение настолько темное, что фигуры едва можно различить, а что-то размыто почти до полной белизны. Похоже, Дэвид проверял возможности своего фотоаппарата, снимая одно и то же с разным фокусом, диафрагмой, освещенностью. Вторая папка, третья, четвертая: то же самое. Фотографии девочек, уже не младенцев, а двух, трех, четырех лет. В церкви, в пасхальных платьях; в парке; с мороженым; возле школы на переменке, кучкой. Девочки танцующие, играющие в мяч, смеющиеся, плачущие. Нора нахмурилась и стала перебирать фотографии быстрее. Она не видела здесь ни одного знакомого ребенка. Снимки были тщательно отсортированы по возрасту, и к концу пачки шли уже не девочки, но девушки – гуляющие, совершающие покупки, разговаривающие друг с другом. Самая последняя, юная женщина, сидела в библиотеке, подперев рукой подбородок и устремив в окно рассеянный, хорошо знакомый Норе взгляд.

Нора уронила папку на колени, рассыпав содержимое. Что это? Какие-то девочки, девушки. Сексуальное извращение? Нет. Нора инстинктивно знала, что тут другое. Фотографии объединял не порок, а, напротив, невинность. Дети, играющие в парке через улицу, волосы и одежда, взвеваемые ветром. В девушках постарше чувствовалось то же самое: они обращали к миру немой вопрос, отстраненный, широко распахнутый взгляд. В игре светотени таилась боль потери; снимки излучали не влечение – тоску.

Она захлопнула крышку коробки и прочитала надпись. «Наблюдения». Больше ничего.