Алексей Синиярв - Блошка банюшку топила, вошка парилася

— А на старшую?

— Не-е-т. Старшая — нет. Отрезанный ломоть. Давно уже и не ездит. Ей этот огород… Калина-малина. Да и подрабатывает она летом. У них, в университете все ж в шелках. Как фазаны. В одних джинсах не проходишь. Настёне, я думаю, — задумчиво сказал Кондрат. — Как, а?

— Так у тебя сколько? Девок-то?

— Двое.

— Пацаны же, вроде, говорил.

— И парней трое.

— Да ты ж производитель, — присвистнул Славка. — Бронтозавр.

— Парни-то что, — махнул рукой Кондрат. — Майку да трусы и пусть себе в мячик во дворе стучат. Девчонкам, да … И сюда, — Кондрат потряс себя за мочку уха,— и тут, — показал на шею, — и сапожки подай, и финтифлюшки. А куда деться? — подытожил он.

— Некуда, — философски поддакнул Славка.

Кондрат выкатил из-за дровотни нагруженный огромным пластиковым мешком велосипед, и потащил его по раскисшей дороге.

В поселке, двух километрах от бани, в магазине принимали пустую тару.

Один из заводских цехов ожил. Заготовки для пил везли из Нижнего, наконечники для резки из Киева, местные умельцы, отдавшие лучшие годы жизни «оборонке», выдавали готовый продукт.

Образцы отправились к шведам, к прибалтам, на Урал, поплыли за океан. Трофимыч по-крупному вложился в рекламу, закупил большую партию отрезных дисков, купил грузовик и сделал тайник с двойным дном, начал ремонт заводского корпуса, помещений для рабочих и персонала, закупил новое оборудование.

Покупатели проявили интерес.

Все другие проекты были остановлены.

И тут случался дефолт.

Дефолт подкрался незаметно, как потом говорил Трофимыч. Банк требовал возврата кредитов, инженеры — зарплаты, арендодатель — платежей.

Был продана машина, дача, гараж.

Продажи остановились.

Но Трофимыч еще надеялся, что «все перемелется, устаканится, образуется».

Из Москвы вернулся осунувшийся, почерневший сосед. До дефолта он вел успешный совместный бизнес с немцами и собирался уже было переезжать в столицу. На расспросы сосед пьяно ответил: «Пиздец котенку, срать не будет». Его рассказы об опустевших офисах и летящих по московским улицам деловым бумагам испугали Трофимыча больше чем новости по телевизору.

Банки кредитов не давали. Но давали бандиты.

Трофимыч продержался еще пару месяцев.

Цены были снижены до минимума. Но на выгодные коммерческие предложения пришли отказы. Он попытался продать конторскую мебель, станки и оборудование, импортную печь для наплава сегментов, грузовик…

Деньги таяли, как мартовский снег.

Сначала отключили телефон.

Трофимыч стал захаживать в казино.

Потом отключили электричество.

В казино и у покерных автоматов он проводил все больше и больше времени, иногда засиживаясь до утра.

Очень быстро Трофимыч остался один.

В пыльном помещении, снятом на задворках.

Он сидел, не раздеваясь, в пальто, за столом, перелистывая глянцевые рекламные проспекты. У стен стояли никому не нужные готовые пилы и отрезные диски. Ящики с «алмазными» сегментами и остатки оборудования были свалены как попало.

Бандиты приезжали, ходили по складу, переступая через пыльные ящики, раздраженно угрожали, показывали калькулятор с сумасшедшими цифрами.

Однажды ему показали пистолет. Но Трофимычу было все равно. Сердце, казалось, остановилось. И кровь застыла. Он даже слов не слышал. Только что-то тупо било в висок.

В один из таких дней, вечером, Трофимыча вывезли в лес.

Сначала били. Заставили копать могилу. Снова били. Потом подвесили на дереве вниз головой.

Под утро, избитый до черноты, Трофимыч подписал у нотариуса все, что от него требовали.

Перебрались со своей, теперь уже бывшей, трехкомнатной в барак, к дальним родственникам жены. Сортир был во дворе. Сразу за ним начинались картофельные грядки.

Маятник встал.

Время замерло.

Трофимыч задешево продавал оставшиеся вещи, одежду. Вырученное уходило на водку. Он нашел спрятанное женой золото: цепочки, кольца, серьги; унес плейер и компьютер сына.

Чтобы не слышать постоянных упреков и криков Трофимыч часами бесцельно слонялся по улицам. Мозг, подогреваемый «паленым» пойлом рождал новые, казалось смелые и неожиданные проекты. Он сжимал кулаки и, спотыкаясь, твердил: «еще посмотрим, суки», «я вам еще покажу».

Дома, поздним вечером, он лениво огрызался: «я въёбывал, теперь вы повъёбывайте» и, не раздеваясь, заваливался спать на засаленный кухонный топчан.

С паленой водки он плавно перешел на фуфырики.