Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна

Как-то сама собой родилась история про двух друзей детства, которых разнесло по жизни, по ее сонным углам. Они мечтают о встрече, о восстановлении Серапионова братства. Но далека дорога, уже было накопил денег, да прохудились ботинки, и дети любят масло, а жена заранее тоскует в предчувствии разлуки.

Хотя дни, конечно, не обременены событиями. Скоро про жизнь эту и сказать будет нечего. Вот чей-то баян на углу развернул свои легкие. Слепец моргнул непроизнесенным аккордам. Ноздреватый воздух завернулся вокруг него сизой шалью. Гривенник, мелко хохоча, нырнул в люк.

Так переписываются они не годы, а, кажется, целую вечность. И каждое письмо заканчивается обещанием скорой встречи, которая, видимо, никогда не случится: «Друг мой, не могу сказать тебе, что жизнь прошла и уже нет сил тянуться к свету и знаниям. Когда-нибудь я непременно добреду до твоей Аркадии, мы посидим ночь и уже к утру, надеюсь, получим промежуточные варианты ответов. Пора, пора наконец встретиться и поколупать вместе штукатурку всех и всяческих смыслов».

Роман настаивался, бродил, бредил во мне, шептал что-то трущимся о дома воздухом, звенел уличными проводами, затвердевал светом. Если представить меланхолию в виде материи, то он был похож на это растянутое над мирозданием полотно, наподобие объемной лунной паутины, в толще которой двигались голографические фигуры. Если бы кто-нибудь вздумал потрогать их или хотя бы окликнуть, они бы тут же превратились в светлячковый прах. Между тем в своем пространстве они были осязаемы, вели себя с непринужденностью знакомых и даже имели запах. Одни втягивали голову в воротник, хмурясь от сырости, другие пробовали на соль фарш, улыбались в телефонную трубку, пускали случайные слова на ветер и смешно фыркали в зеркало, не замечая рискованности своего бытия, как акробаты или канатоходцы, идя по нитке удерживаемого мной звука и не имея права оступиться. Здесь деревья осыпались обильнее и дольше, чем в жизни, — похоже на женщину, сбрасывающую с себя драгоценности, или на вспоротую подушку с перьями; дожди в толще этого экрана лились зримее и сверкали, а буря начинала подавать голос еще в облаках, на горизонте.

Рецензию я показал жене. Прочитав, Лера не только никак не прокомментировала ее, но до самого вечера не произнесла, кажется, ни слова. Это походило на необъявленный бойкот, если такой вообще существует. А я уже не был литературным мальчиком, который умрет, если прочитавший замедлит с восторгом. Выслушивать сложные рассуждения мне тоже не хотелось. В них обычно вместо отрицательного глагола щадяще громоздят конструкции из тонких наблюдений, лестных параллелей и двусмысленных формул, даруя автору право быть непонятым. На все это был универсальный ответ, и я с лукавой надеждой развеять тоску пошел усугублять мрачность. К тому же, мне показалось, что Лера догадалась о тайной подоплеке сюжета, в котором была вечно сосущая, ментоловая тоска о Нине.

Перед сном, не обращая внимания на мое состояние, достигшее уже инфернальной непроницаемости, Лера сказала:

— Ты должен написать этот роман.

Я захохотал в ответ, скверно пародируя посланца ада.

— Не притворяйся, ты не настолько пьян.

— Нет, но твой тон, — продолжал хохотать я. — Мне вдруг представилась картина: я ранен, надо мной склонились комиссары в пыльных шлемах, и один из них, ты, то есть, говорит: «Ты должен!» Лерка, радость моя, так больше не говорят.

— Хорошо, я скажу иначе. Почему бы тебе не написать этот роман самому?

— Не потому, что его никогда не напечатают, как ты подумала. А потому, что он никому не нужен. Разве что французам, если они еще не отработали тему русских дорог и грядущего дефолта. Впрочем, они могут решить, что мои герои в ссылке, как Сахаров, а о своих диссидентских подвигах молчат из скромности или имея в виду перлюстрацию.

— Почему ты думаешь, что все такие дураки?

— Я вообще примерно так и думаю.

— Это глупо и, по-моему, именно это называется гордыня. Во всяком случае, я бы хотела прочитать этот роман.

— Спасибо — сказал я наконец, по-настоящему растрогавшись. — Хочешь, я напишу его специально для тебя?

— Хочу.

— Договорились.

Вернулся к запискам после перерыва и вижу, что краткий курс мой заполнил уже пухлую тетрадь и неприлично затянулся. Никогда человек не изъясняется так долго и путано, как когда торопится. Это похоже, наверное, на состояние приговоренного перед виселицей: всякая мысль, являющаяся, может быть, уже плодом бреда, кажется ему откровением, которым он не успел поделиться с миром, а любая мусорная деталь хранит тепло жизни, и от нее в эту минуту отказаться труднее, чем от самой жизни.