Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна

Потом внезапно оказывалась на коленях у отца:

— Ваньчик! Давай сегодня кутить вместе. Сейчас Костик в булочную, а ты — в гастроном. Не забудь только сыну лимонада купить.

Это потом уже вера ее стала тяжелой и обидчивой, а тогда — так.

Я, обрадовавшись, конечно, предстоящему гулянью и наметившемуся миру между отцом и матерью, чувствовал в то же время неясную досаду. Думаю, это было вызвано бессознательной догадкой о несоразмерности слов молитвы и ее житейского эквивалента. И еще — почти уже знанием того, что, в который раз образующийся на моих глазах мир, непрочен.

Отец шел в гастроном — не отказываться же от легальной выпивки. Однако не было в нем той решительности и энтузиазма, с какими он отправлялся обычно в свои одинокие загулы. Он был угрюм, но, опять же, не той угрюмостью, с которой мужчины отовариваются в магазинах и которая призвана рабочим выражением скрыть подрагивающую внутри струну. Это была угрюмая угрюмость.

Роман матери с Богом отцу не нравился. Уже после двух рюмок у него обнаруживалась вдруг масса неотложных дел, которые поднимали его от стола. Так он злился, то ли не находя в себе духу, то ли испытывая внутреннее отвращение к прямому скандалу. Я потом вел себя точно так же, будто память скалькировала эту манеру отца. Мы зависим от родителей больше, чем нам кажется. Даже если бы мне передалась только эта его манера, ее вполне хватило бы для объяснения всех предстоящих несчастий.

Отец передвигал в шкафу вешалки, отбирая себе рубашку на утро, пощупав землю в горшках, принимался поливать цветы, искать новое место маленькому глобусу, вазону-копилке, пепельнице. Туча скандала заволакивала комнату, но мама еще светилась своим удачным общением с Богом и ничего не замечала.

— Ваньчик, сядь же ты, наконец. Расскажи, как там у нас дела с лодкой?

Мама, мама! Бог научил ее этому щедрому жесту, но Он не позаботился о подробностях.

— С яхтой, — тяжело поправлял отец.

— Прости. Конечно, с яхтой. Я ведь в этом ничего не понимаю. Будь ты снисходителен к женщине. Садись.

Мама все делала грамотно, но душу отца сейчас ничто не могло растопить. Он был человеком идеи, не мастером общения, не трогательным другом, а слугой замышленного. Чуткость его была остра, но избирательна, и никто не мог знать, на что она направлена в данный момент.

Наконец он садился. Они с мамой выпивали, не забывая чокнуться со мной.

— Ну что, нацеловалась с доской? — сокровенное начинало в отце обретать голос.

— Нацеловалась, — отвечала мама ничуть не вызывающе.

— Язычница. Чем ты отличаешься от язычницы? Загипнотизировали вас, что ли?

— Дурак ты, Ваньчик!

— Разве это Бог?

— А где же?

— Не знаю. Не здесь. — Его привычка отвечать не отвечая могла свести с ума.

— Ну и жди сто калачей в пятницу, — непонятно отвечала мама, и благодушие начинало постепенно оставлять ее.

Праздник распадался, не успев начаться. Я смотрел из угла на прозрачных родителей, видел, как гаснет свет в маме, превращаясь в острые, стеклянные осколки, как бьется о камни утлая, одинокая мысль отца. Дух бродяжничества овладевал мной. Я надевал лохмотья, жалкий, но свободный и гордый, и шел по улице, до конца которой мне ни разу не удалось дойти. В конце ее на небе застыли жирафьи шеи кранов. Там корабли. Я наймусь на корабль суровым матросом, к морю мне не привыкать. Кокпит, стаксель, штаг, шпангоуты — повторял я про себя ставшие родными слова. Капитан сразу поймет, что я не чужой на этом празднике моряцкой жизни. Ветер вынесет нас к зеленым островам, на которых мы будем варить коренья и ставить капканы на экзотических хищников. Мы все там будем одинокие и дружные. Нам не нужно любви и скандалов. Люди говорят не то, что хотят сказать, говорят, чтобы скрыть, не зная, что все они прозрачны. Мы обойдемся без слов.

Так же как смерть была везде, так же и Бога я искал и находил повсюду. Но так было не всегда.

Сначала Бог казался мне просто главным стариком, начальником. В подчинении у него были ангелы, которых, в силу собственной занятости, Он приставил к людям и обучил заниматься человеческими делами.

Дело это у них не слишком ладилось. В нашем дворе часто дрались, даже на ножах, ненависти в парнях скопилось много, они кричали неправдоподобными голосами, которые находились где-то в паху, били лежачего по голове ногами, губы мокрые, с мелкими клочками пены.

Однажды так убили Игоря Диброва, говорили, за то, что еврей. Игорь был похож на огромного головастого младенца, и глаза как у младенца — улыбающиеся и бессмысленные, в школе он считался гением по математике и уже сдал документы в университет. Милиция, как всегда, не подоспела, но и ангелы ведь не могли справиться. Или они за злобу внутри этих ребят не отвечали? Может быть, ангелы вообще брезговали людьми, пока те такие?