Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Ну, и что ещё?

— Ещё он был очень красивым мужчиной, — отрезает Принцесса раздражённо.

— Только помер от вшивой болезни.

— Эти сведения, полагаю, вы в детстве почерпнули из романа «Спартак»? — Принцесса прилагает все усилия, чтобы голос звучал брезгливо и снисходительно. Она ищет нужное место и торжественно зачитывает: — «Он умер не от Фтириазиса, как передаёт один источник. Это неверно по той простой причине, что такая болезнь существует только в фантазии».

— Я понял. — Алексей Степанович смотрит так, что уже не вполне очевидно, кто тут мастер снисходительных взглядов. — Он дал своей солдатне разграбить Афины, полностью вырезал какой-то народец в Италии, поощрил законным образом, по списку и за награду, перебить пять тысяч граждан, сделал себе и своим фаворитам состояния на конфискациях — и всё это не ради идеи или своей партии, и даже не ради себя, а потому что судьба поставила его заниматься реформой гнилого государственного здания, за которую он никогда бы не взялся добровольно. Это твой идеал?

— Что ж вы так завелись, — говорит Принцесса, — завидуете? Ну ещё бы не завидовать. Столько было в этом человеке смелости, такое сопутствовало ему счастье!

— Нет, милая. Ты ему в книжке рукоплещешь, а в жизни завопишь про права человека.

— Я? — говорит Принцесса сдавленно. — Про права человека?

И вот, пока она не пообещала зарыть за эти слова Алексея Степановича живого в землю, я решил взвизгнуть, дабы разрядить обстановку. Я бы, если честно, взвизгнул в любом случае. Потому что в голове становилось всё туманнее, а в боку — всё больнее. И вот, Принцесса тотчас отдумала Лёху зарывать, а Лёха отдумал зарываться. Я был рад, что они дружно склоняются надо мной и перешёптываются. Самих слов я уже не слышал, спал и видел во сне Суллу Счастливого, который не на нашего ли супруга был похож.

Чтобы запомниться навсегда, реплике из кинофильма не обязательно быть запредельно остроумной или открывать новые горизонты познания. «Этот парень умеет пукать джаз» («9V2 недель»), «Этому человеку наркотиков больше не давать» («Без лица»), «Не смотри на меня, я чувствую твой взгляд» ( Pulp Fiction ), «Ну извини!» («Король-рыбак»), «Вы похожи на кучу навоза, Гизборн» (английский сериал про Робин Гуда), «Тебе нравятся мои волосы?» («Я — сумасшедший», первый в моей жизни триллер, подозреваю, что не очень-то и страшный, но который напугал меня так, что я до сих пор не сумел стать бескорыстным ценителем жанра: слишком много личного), «С каких пор персы стали арабами?!!» (Crash), «Через трупы к истине» (Sin City), «Ilook up, Ilook down…» (Vertigo) — и, само собой, « I'll be back», — это ведь не сокровищница мудрости. Это даже не сокровищница впечатлений жизни, запавших в юную душу и исподволь её формирующих. Запало — да; сформировало — смешно представить. Это смешные пустяки и точные мелочи, тот сор, который держит нас на плаву, хотя за него и нельзя намеренно ухватиться. И если бы я когда-нибудь вернулся к стихам, то сделал эти фразы, мой незабываемый запас, названиями стихотворений или — при должной плодовитости — целых сборников.

С возобновлением школьных занятий эти щепочки пригождались на каждом шагу. Я бубнил про себя и вслух, подавая дурной пример, заразности которого сам удивлялся, потому что и у девок, и у педсостава в ходу были совсем другие цитаты. Но вот бубнил, бубнил — и добубнился до того, что Шаховская стала говорить: «Я, конечно, стволом не пользуюсь, я человек консервативный», а Елена Юрьевна — «Странные дела творятся на этом корабле». Цыпочка при этом краснела.

Как по болоту бродили мы в сгущающейся атмосфере тревоги, мрачных подозрений, вероломства и лжи — и падающей дисциплины. Особенно я, появляясь здесь раз в неделю, с наибольшей отчётливостью мог наблюдать изменения. Как вычурная свечка, когда её наконец зажгут, или фигурка из снега, перенесённая в тепло, этот ледяной отлаженный, отшлифованный мирок поплыл, теряя форму и уродливо трансформируясь, — конечно, медленно, не спеша, так что лично я мог надеяться не увидеть результатов процесса.

В учительской стихли посильные толки о философии и морали и поднялась волна самых гнусных интриг. В классах сделали выводы и добросовестно — хотя, учитывая масштаб, карикатурно — повторили судьбу перестройки: расцвет, распад и гниение. Директор, страшный на расстоянии, не желал терять преимуществ дистанции, а новый завуч не смела воспользоваться преимуществами непосредственной близости.