Константин Кропоткин - …и просто богиня

P.S. Рассказала.

А счастье у Риты получилось такое.

«Рита старалась вставать вместе с ним, хотя могла бы спать дальше, хотя вчера легла поздно, хотя Олег не обиделся бы, если б не стала она, слегка заваливаясь на каждом шаге, норовя будто подмести пол блеклыми цветами ночной рубашки, плестись на кухню, как на голгофу, идти к кофеварке, ставить под краники кружку (лучше ту, белую, с мелкими бычками, рядами их, похожими на дрессированных блох), искать молоко, находить его — обычно в холодильнике, а иногда и на столе, если ночью ей хотелось выпить кофе (с молоком, конечно, она всегда пьет с молоком, даже если эспрессо; с молоком и без сахара). Рита могла бы не садиться с кружкой кофе за кухонный стол, покрытый бордовой скатертью с едва видимым тиснением по всему полю, не пить кофе, не смотреть впереди себя, вяло притворяясь, что видит Олега, что может с ним говорить и хочет. Олег бы не обиделся, если бы Рита и дальше спала, он бы допил свой кефир, которым стал завтракать вместо хлеба с сыром, когда врачи установили у него повышенный холестерин (как пугливы мужчины, особенно отменно здоровые), он бы напялил свое серое пальто, ушел бы на работу, осторожно прикрыв дверь — и не сказал бы ничего, ни по телефону, в ритуальном обеденном разговоре („я обедаю, а ты?“), ни вечером, поздно уже, возвращаясь с очередного приема, с готовой историей о богатом, например, человеке 70-ти лет, у которого 20-летняя жена, или о женщине-шотландке, похожей на кочергу, которая хочет уговорить его перейти в другую фирму, которой она, хэдхантер, его, Олега, пообещала.

Если б день их — Олега и Риты — начался порознь, вразнобой, то вечером Олег все также рассказывал бы ей свою жизнь последних часов — скупо, выхватывая наугад — следуя правилу. У него на все есть правила, он не спрашивает себя, нужны они, нет ли, он следует им и потому самое трудное — убедить его в существовании какого-нибудь правила, а дальше он просто будет его исполнять: раз в неделю, по выходным, разговаривает по телефону с родителями; кефир этот (а иногда мюсли с тем же кефиром); поцелуй перед сном и вопрос „спим?“ не требующий ответа; маленькая круглая щетка в шкафчике в прихожей, которой он, вернувшись с работы, обмахивает пыль со своих остроносых туфель — несущественную пыль; там, где он ходит, пыли так мало, что щетка ему не очень нужна.

Рита могла бы следовать рисунку своей жизни (она — сова, он — вынужденный жаворонок), но вставала с бренчащими осколками сна головой, шла, и цветочки блеклые колыхались над лоснящимся теменью паркетным полом, и кофеварка сипела.

Она хотела начинать свой день вместе с ним, зная точно, что с мелкого разнобоя начинается жизнь порознь. Она будет спать, он бодрствовать; она будет глядеть своему компьютеру в силиконовые бездны, а он сползет с дивана и, объявив (опять обычное) „я удаляюсь“, уйдет в спальню, со спины напоминая сытого гуся. А ночи ее будут длиннее, а дни его все дальше. С Сергеем у нее начиналось так — а потом она влюбилась, а потом развелась и долго-долго убеждала себя, что все правильно, и хорошо, что не успели они завести детей, благоразумно, хотя она стареет, часы ускоряются, еще немного и на нее будут смотреть с жалостью, словно у нее кособокая грудь или пятно в пол-лица.

От Сергея Рита хотела детей. Двойню даже (хотя и двойная тяжесть, и двойные риски — все вдвойне). И сейчас, уже бросив его, она думала, что ей бы нравилось узнавать в маленьких рыжих ребятишках и эту манеру подпирать рукой подбородок (все пальцы в кулаке, а мизинец торчит, чуть касаясь кончика носа) и шаткость походки (у него кривоватые ноги).

Хотела, но уже не могла. Ушла, развелась, не жалела.

— А хочешь я подую тебе в ухо? — спрашивала Олега Рита, оживая от кофе через минуту-другую.

Или:

— Зачем тебе один нос? Почему?

Или:

— Если я тебя тоже брошу, перекрась стены в кабинете. Лучше в красный. Красный — это значит кровь, значит, ты страдаешь.

А Олег отвечал: то так, то сяк. Для Риты было главное сказать что-то, обозначив границу между сном и явью. А Олег мог и улыбнуться, и покраснеть, и остаться сидеть, как был (надо спросить у него „сволочь ли он?“, неужто и тогда просто улыбнется?). Рита спрашивала, чувствуя равнодушие: он — такой болезненно любимый — с утра, после бредовой ночи, не вызывал у нее ровно никаких чувств и собственная бесчувственность ее утешала. Ей было покойно, как бывает, должно быть, покойно мучительно больным, измученным этой болью и чувствующим вдруг, ранним ватным утром, только муть пустоты.