Пьер Гийота: Эшби

— Анри! Держи ее! Держи! Быстро, воды, покрывало, покрывало!

Анри вышел из тени, схватил мадмуазель Фулальба за плечи и дернул за волосы. Как кипа белья, она рухнула на паркет.

О ужас! Анри, как некий индеец, держал в руке пылающую шевелюру; он снял скальп с мадмуазель Фулальба… да нет, мадмуазель Фулальба носила парик.

В раздавшемся тут же протяжном «Ох!» слышалось не сочувствие, а скорей, негодование; никто не двинулся с места, чтобы поднять ее; Анри и Себастьян с омерзением отвернулись и, выскочив в дверь, разразились в вестибюле громким смехом.

Они бежали по припорошенному снегом саду, Анри впереди, кончиками пальцев держа над головой горящую копну волос с криком: «Фулальба носила парик! Фулальба носила парик!» В свете факела явственно различалось облачко снега, взметенное их шагами.

И тогда, как аккорд септима, среди всеобщего гама прозвучал крик новорожденного.

Едва встав на ноги, Изольда объявила нам, что хочет уехать. Спустя некоторое время она впала в депрессию, в какое-то животное оцепенение, она не хотела видеть ребенка. Однажды утром, когда Себастьян обвинил ее в бесчувствии, она набросилась на него, разорвала рубашку и плюнула в лицо.

Она сошла с ума, пришлось ее запереть.

Себастьян исчез на целый год. Когда он вернулся, Изольда умерла.

Однажды утром, во время войны, в день рождения Роже — ему исполнилось два года, Себастьян с непокрытой головой появился под магнолией. Он вошел в салон и объявил: «Я хочу видеть сына». Ребенок внимательно оглядел нас всех и взялся за руку Себастьяна. «Это вы — папа?» — спросил он просто, подняв к нему голову.

Два года от него не было никаких известий. Мадмуазель Фулальба с каждым днем все больше ненавидела меня.

В машине папа сказал мне:

— Мы хорошенько повеселимся сегодня, у меня куча денег, не мешает поразвлечься.

Люди смотрели на нас поверх корзин и петушиных гребней.

Машина разрывала пелену тумана. Я прижался к папе; на обочинах дороги снег пестрел желтыми лунками — утром здесь мочились крестьяне и лыжники. Папа прямо держал голову.

В Решаренже автомобиль забрызгал нас грязным снегом.

Мы пошли на вокзал, папа просмотрел расписание и спросил:

— Роже, куда ты хочешь?

— В Париж!

Он сказал:

— В Париж, так в Париж.

В буфете мы пили кофе, папа сказал:

— Утром после нашей с мамой брачной ночи я распахнул окно, и горничная внесла на подносе кофе с молоком.

Потом он умолк, я опустошал сахарницу, официантка грозно смотрела на меня.

В поезде папа показывал мне в окно реки и города; о каждом городе у него была припасена история, длившаяся ровно от вокзала до вокзала; самые длинные были о Невере и Жьене.

Потом он сказал, что на берегах Сены, даже зимой, обитает множество разных зверей.

Он приоткрывает окно, толстяк в глубине купе протестует, но старушка, которой выходить в Невере — она уже подарила мне коробку бисквитов и книгу о летучих рыбах, — встает на нашу сторону. Гарсон из вагона-ресторана проходит по коридору, звоня в колокольчик и громко крича:

— Первая смена! Первая смена!

Толстый последовал за ним, оставив на своем сиденьи журнал.

Это юмористический журнал с рисунками красоток, я облизываю губы (не могу удержаться: это, должно быть, нервный тик). Старушка выходит. По коридору проходит красивая блондинка.

Перед Монтаржи папа выходит из купе.

Я сразу вскакиваю и хватаю журнал: рисунки с подписями, подписи мелким шрифтом, рисунки красоток: девушки в купальниках и коротких юбочках, на высоких каблуках, припухшие губки, огромные груди. Читаю подписи: «обнял за талию… положил ладонь… поцеловал в губы… ладонь под платье… жадные руки на ее груди… и т. д.».

Я поспешно отрываю один рисунок с подписью и прячу в заднем кармане брюк.

Блондинка, покачивая бедрами, расхаживает по коридору, время от времени бросая на меня взгляды. Когда папа возвращается на место, я закрываю глаза и, зевая, откидываюсь на спинку сиденья.

Немного погодя я говорю папе, что хочу писать и выхожу из купе. В коридоре я задеваю плечом бедро блондинки, примостившейся на отопительной трубе и застывшей в созерцании пейзажа; она оборачивается, опускает ко мне голову и улыбается. Я иду в туалет; при мысли, что красивая блондинка смотрит мне вслед, к моим бедрам подступает жар, а грудь сдавливает сладкая истома.

В туалете я вынимаю почерневший от пота рисунок и внимательно его рассматриваю: молодая пышнотелая учительница стоит перед учениками, которые, как один, все тянут вверх руки: еще бы, она их спрашивает: «Есть ли среди вас близорукие, кто хотел бы сидеть на первых партах?»