Чарльз Буковски - Истории обыкновенного безумия

— подожди минутку, — сказал он, — тут пирог и все прочее.

он понес пирог на кухню, и Тина пошла за ним.

благодарение Богу, что из тела этой женщины появился прекрасный ребенок, подумал он, иначе, боюсь, мне пришлось бы eго убить, благодарение Господу за такую удачу или даже Ричарду Никсону, спасибо ему или даже кому угодно: унылым машинам, которые никогда не улыбаются.

они с Тиной вернулись в комнату, где стояла машинка, он снял крышку: он еще никогда не видел, чтобы так заправляли ленту, описанию это не поддавалось, все дело было в том, что на следующий вечер она ходила на другие поэтические чтения и там что-то вышло не так; что именно, ему оставалось только догадываться: то ли ее не выебал тот, с кем она хотела поебаться, то ли выебал тот, с кем она ебаться не собиралась, то ли кто-то сказал что-нибудь плохое о ее стихах, а может, кто-то, послушав, как она читает, попросту обозвал ее «неврастеничкой»; как бы то ни было, виноват оказался шрифт, испорченный либо внутренне, либо внешне — он либо сиял и был преисполнен притворной любви, либо припадал к земле и прыгал, внушая страх своей ненавистью.

она уже выдохлась и была почти ни на что не способна, он сел и заправил ленту в машинку как полагается.

— И ЕЩЕ «С» ЗАПАДАЕТ! — заорала она.

он не стал спрашивать ее о том, что случилось на других поэтических чтениях, на сей раз не было даже записки от Уолтера Лоуэнфелза.

они с Тиной подошли к кухонному столу, он достал пирог, «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ТИНА», нашел четыре подсвечника, вставил в подсвечники четыре треклятые свечки и воткнул их в пирог, а потом услышал, как льется вода…

она принимала ванну.

— слушай, ты что, не хочешь посмотреть, как Тина задует свечи? черт подери, вы же приехали из самого Нью-Мексико! если не хочешь смотреть, так и скажи, мы начнем без тебя.

— ладно, сейчас выйду…

— отлично…

наконец она пришла, и он зажег треклятые свечи, четыре, огонь, на пироге.

С днем рожденья тебя,

С днем рожденья тебя,

С днем рождения, Тина…

и так далее, банальность, зато ее лицо, лицо Тины, сияло, точно десять тысяч фильмов со счастливым концом, он никогда не видел ничего подобного, ему пришлось крепко взять себя в руки, чтобы не расплакаться.

— ну ладно, малышка, задуй их. сумеешь?

Тина нагнулась и задула первые свечи, но зеленая удержалась и не погасла, и его разобрал смех, ему это казалось смешным, очень смешным:

— черт возьми, а ЗЕЛЕНУЮ-то задуть не сумела! и как тебе не удается задуть зеленую?

она продолжала дуть, потом она ее погасила, и оба они рассмеялись, он разрезал пирог, и они стали есть его с мороженым, банальность, но ему нравилось, что она счастлива, потом встала мама.

— мне надо принять ванну.

— хорошо.

он вошел туда вслед за ней. до ее приезда унитаз не засорялся ни разу, она набросала туда массу седых волос, разнообразных приспособлений для пизды, всякого дерьма и мятой туалетной бумаги, он всегда относил это на счет своего воображения, но и засор унитаза, и муравьи, и всевозможные мрачные мысли о смерти, и уныние — все это возникало вместе с ней, именно с этой добрейшей женщиной, которая ненавидела войну, ненавидела ненависть и всей душой была за любовь.

он хотел сунуть туда руку и вытащить всю эту запруду, но она лишь сказала:

— принеси мне соусницу.

а Тина спросила:

— что такое соусница?

и он сказал:

— это слово люди обычно говорят, когда им больше нечего сказать, на самом-то деле никакой соусницы нет, да и не было никогда.

— ну и что мы будем делать? — спросила Тина.

— дам ей кастрюлю, — сказал он.

они принесли ей кастрюлю, и она принялась ебаться с унитазом, но со всем этим жутким каучуковым и неустрашимым дерьмом, которое она туда запихнула, так ничего и не произошло, оно лишь булькало и пердело в ответ — подобно тому, как постоянно пердела она сама.

— давай я приведу домовладельца, — сказал он.

— НО Я ХОЧУ ПРИНЯТЬ ВАННУ! — заорала она.

— ладно, — сказал он, — принимай свою ванну, толчок подождет.

она влезла в ванну, а потом включила душ. под душем она простояла не меньше двух часов, нечто в треньканье воды по мозгам улучшало ее самочувствие и успокаивало, один раз ему пришлось привести туда Тину пописать, она даже не заметила, что они заходили, ее лицо и душа были обращены к небесам: противница войны, поэтическая натура, мать, страдалица, отвергающая виноград, чистая, как дистиллированное говно, — в ее возвышенную душу, приплясывая, впитывались его вода и счет за электричество, но, возможно, такова была тактика коммунистической партии — сводить с ума всех и каждого?