Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— А потом наступит день, когда он даст тебе сдачи, что ты почувствуешь тогда?

Я ответил:

— Буду счастлив. Почувствую, что подготовил своего ребенка к жизни.

Она сказала:

— Даже если он не будет тебя любить?

— Любить? — переспросил я с издевкой. — Я предпочитаю живого ребенка любящему.

Она, конечно, не уступала:

— Иногда есть еще несколько промежуточных вариантов между живым и любящим. Ты хочешь отомстить ему, Момик, за то, что чего-то недополучил в свое время в своей семье.

Это подлое заявление, которое она ни в коем случае не должна была произносить, окончательно вывело меня из себя, потому что уж кто-кто, а я-то усвоил в родительском доме всю науку выживания в любых условиях, и это первейшая и важнейшая мудрость, которой следует снабжать юное существо и которой нас не учат в школе, потому что невозможно сформулировать ее красивыми и благородными словами — вроде тех, которые моя Руги постоянно слышала от своих просвещенных родителей, ни разу в жизни не столкнувшихся с настоящей опасностью; это та мудрость, которая передается не словами, а легкой судорогой, молчанием, сжатием губ, тиком в уголке глаза или рта. Есть такой особый состав, который втекает по пуповине и медленно-медленно всасывается в кровь, на протяжении десятков лет, — концентрат мудрости: стой всегда в среднем ряду. Не говори больше, чем ты обязан. Помни, что слова всегда отличны от того, что различимо глазом. Берегись быть слишком счастливым. Не повторяй слишком часто «я», не двигайся так раскованно. И вообще: прилагай все силы к тому, чтобы подобру-поздорову выпутаться из всякой передряги, без излишних ран и царапин. На большее не надейся.

Вечером Ярив уже спит, я захожу взглянуть на него. Он лежит на спине. Какая-то волна нежности поднимается у меня в груди.

— Ты тоже чувствуешь эти мурашки? — спрашивает Рут еле слышно, и лицо ее расплывается по всему пространству комнаты вместе с бьющим через край наслаждением.

Я хочу сказать ей что-то хорошее, что порадует ее, покажет, что я все-таки отношусь к нашему мальчику с симпатией. Но горло у меня тотчас перехватывает.

— Это хорошо, что он может спать при таком шуме, — произношу я наконец. — Кто знает, может, однажды ему придется спать, когда по улицам будут двигаться танки. А может — на ходу, на марше, сохраняя равнение. Может — в снегу. Может — в блоке, на нарах, еще с десятью такими, как он. Может…

— Хватит! — тявкает Рут и выходит оттуда.

Я постоянно испытываю его. Он выше и крепче, чем его ровесники, и это, конечно, хорошо, но беда в том, что он боится их. Он всего боится. Я должен лезть вместе с ним на верх горки, потому что один он отказывается. Я нарочно спускаюсь вниз и оставляю его там одного. Оставляю несчастного ревущего ребенка, который не решается съехать вниз, вообще не решается сдвинуться с места из опасения упасть. Какая-то добрая душа подходит и объясняет мне, что мальчик боится. Я улыбаюсь спокойной ангельской улыбкой и объясняю, что в лесах дети в его возрасте уже служили часовыми в партизанских отрядах и часами сидели в укрытиях на вершинах деревьев. Женщина отступает от меня в ужасе. Оглядывается с отвращением. Ничего — поглядим на ее ребенка в час испытания. Другие матери на скамейке прекращают свою болтовню и переводят очумелые взгляды с меня на маленького идиота на лестнице. Он вопит и сотрясает миры. Я зажигаю сигарету и наблюдаю за ним с интересом. Если однажды мы окажемся в бункере во время облавы, ему придется замолчать. Просто не будет иного выхода. Мне придется заставить его замолчать. Я только надеюсь, что мне все-таки удастся перевоспитать его. И внушить, что и ему придется сделать то же самое со мной, если однажды я сделаюсь обузой для него и остальных.

— Трус, — говорю я громко и с притворным спокойствием лезу снять его. Его мокрый рот прижимается к моей шее и сотрясается там в отчаянных рыданиях. Я чувствую, как тяжелый ком безутешной детской обиды приходит в движение и раскачивается по заданной дуге: от его сердца к моему и обратно. Почти сбивает меня с ног. Прости меня, мальчик! — кричу я без слов, прости за все, будь умнее и терпеливее, чем я, потому что я лишен этого навыка, меня не учили любить. Будь достаточно сильным, чтобы вынести меня, люби меня… — И перестань реветь, как девчонка, — цежу я сурово ему в ухо.

Уже не было проблесков нежности. Рут — она умеет играть с ним. Я же стремлюсь только учить его и воспитывать. Готовить к грядущим испытаниям. Не упустить драгоценные годы, когда сознание еще свежо и способно воспринять главное. Рут доставляет удовольствие играть с ним. Она рисует ему машинки, лепит из пластилина забавных зверюшек. Их нежные голоса переплетаются друг с другом. Я учу его читать и понимать литературу. Она тает от умиления и восторга, когда он ошибается, говорит, например: