Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

В эту ночь случилось кошмарное происшествие: все вдруг вскочили от страшных воплей в переулке, Момик сразу посмотрел на свои часы и увидел, что уже четырнадцать минут двенадцатого, соседи распахивали ставни и зажигали свет, и Момик подумал: вот! — наконец-то это произошло, наконец-то зверь вылез из чулана! И на всякий случай поглубже спрятался под одеяло. Но крики были не как у зверя и не как у какого-нибудь чудовища — кричала женщина. Тогда он спрыгнул с кровати и подбежал к окну, распахнул ставни, а мама и папа кричали ему из своей спальни: закрой немедленно! — но он давно уже перестал слушать, что они говорят, он смотрел на улицу и видел настоящую голую женщину, которая как безумная мечется по переулку и жутко кричит, невозможно было вообще понять, что она кричит, и, хотя светила почти полная луна, у Момика заняло несколько минут догадаться, что это Хана Цитрин, потому что блондинистый парик исчез куда-то, и оказалось, что голова у нее почти лысая, огромные груди подпрыгивали и болтались во все стороны, и счастье еще, что хоть внизу, под животом, на ней было что-то, как будто такой треугольник из черной шерсти, и эта Хана Цитрин, которая только сегодня сидела вместе с ним на скамейке, как верный товарищ, теперь воздевала руки к небу и вопила, как бешеная, на идише:

— Бог, Бог!!! Сколько еще прикажешь ждать тебя? А, Бог?

И люди вокруг тоже начали кричать:

— Ша! Тихо! Иди домой, психопатка ненормальная! Устраивает тут — посреди ночи!..

А кто-то из дома напротив, какие-то слишком бойкие молодые супруги, которым на всех наплевать, взяли и окатили ее ведром холодной воды, и она сделалась вся мокрая, с головы до ног, но не перестала носиться и рвать на себе последние остатки волос, и, когда она пробегала под фонарем, соседи видели, что все ее краски, которыми она обычно раскрашивает лицо, ручьями поплыли вниз, но тут зажегся свет у Бейлы, и Бейла спустилась по лестнице и набросила на Хану широкое одеяло, и Хана сникла, остановилась и даже не пыталась вырваться, только начала дрожать от холода и опустила голову, и Бейла потихоньку-потихоньку увела ее, но еще чуть-чуть остановилась и закричала не своим голосом: негодяи! — и когда проходила мимо дома той молодой пары, крикнула им: вы хуже тех! Погодите, Господь пошлет вам вдвойне! — а потом скрылась вместе с Ханой за темными кипарисами, которые растут возле Ханиного дома, и свет во всех окнах постепенно погас, и Момик закрыл ставни и вернулся в постель.

Но он видел еще одну вещь, которой, кроме него, не видел никто. Когда Хана металась по переулку голая, из заброшенной синагоги, которая рядом с домом Момика, вышел господин Мунин и остановился в тени деревьев, но луна все-таки немного освещала его. Он был без обоих своих очков, и тело его раскачивалось вперед-назад, вперед-назад, глаза не отрывались от Ханы и блестели, а руки были внизу, где темно, и Момик видел, как дрожат его плечи и даже как шевелятся губы, и хотя не мог разобрать, что он говорит, но чувствовал — это что-то очень важное, и, может быть, Мунин открывает ему сейчас самую главную тайну Нацистского зверя и объясняет, как с ним бороться, и Момик хотел крикнуть ему из окна, что он не слышит, ничего не слышит, хотя они стоят так близко друг от друга, но тут глаза Мунина расширились, рот распахнулся, тело с силой рванулось вперед, а потом назад, как будто кто-то огромный толкнул его в спину, а потом в грудь, и он раскинул руки и, словно большая черная птица, начал подскакивать в воздухе и кричать, но совершенно беззвучно, как будто кто-то дергал его сверху за веревочку. И вдруг эта веревочка оборвалась, Мунин сложился пополам и шлепнулся на землю, как мокрая тряпка, и долго лежал там, и Момик еще слышал, как он потихоньку стонет и мяучит, почти как сумасшедший котенок, — даже после того, как все окончилось. А утром Мунина уже не было на этом месте.

Но зверь учуял обман и не вышел. Все уловки Момика не помогли. Он, как видно, очень хорошо разбирался в том, кто по правде еврей, а кто, как Момик, пытается вдруг подделаться под еврея, и, если бы Момик, по крайней мере, знал, в чем разница, он сделал бы то, что нужно, но он не знал. Он превратился уже в собственную тень, и, когда шел, ноги у него волочились по земле, и у него появились, как говорит Бейла, новые штучки, он начал охать и кряхтеть, как самый настоящий старик, даже в классе, и все смеялись, и только одна хорошая вещь случилась с ним в эти дни: он пришел пятым в их классе на дистанции в шестьдесят метров, такого с ним никогда еще не случалось, и именно теперь, когда у него не было сил ни на что, это вдруг случилось, и все сказали, что он бежал как Затопек, этот чешский паровоз, и только смеялись, что почти всю дистанцию он бежал с закрытыми глазами и строил такие рожи, как будто за ним гонится ужасное чудовище, но, по крайней мере, они увидели, на что он способен, если действительно захочет, и даже Алекс Тухнер, который когда-то в течение двух недель был его другом, и Момик тренировал его каждый день в долине Эйн-Керем — до тех пор, пока Алекс не поставил рекорд класса и безо всяких вошел в сборную, — даже он подошел и сказал: молодец, Элен Келлер! Но его похвала уже не тронула Момика.