Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Вассерман:

— Да, по тем дням, когда он бродил по варшавским улицам и стайки детей гонялись за ним по пятам и выкрикивали ему вслед: «Элия, Элия, желтый месяц на небе про тебя выспрашивал! Что ты, кто ты, Элия, Элия! Грязный страшный Элия, Элия! Жеребенок беленький бил копытцами: что ты, кто ты, Элия, он выпытывал…»

Аарон Маркус, который знал его, утверждал, что Гинцбург вовсе не сумасшедший, что он добрый человек «и, возможно, вовсе не так глуп, как люди полагают». Оценка, вызывавшая большое сомнение в свете того факта, что однажды, удостоившись солидного наследства — богатый родственник, как видно, мучимый совестью за безобразное отношение близких к сыну, отписал ему значительную часть своего состояния, — безумец отказался от своей доли. Аптекарь Маркус, который вследствие своих постоянных забот о несчастном единогласно был признан специалистом по таинственным свойствам его души, любил описывать чудачества Гинцбурга в несколько приукрашенном виде. По его мнению, Гинцбург отказался от свалившихся на него огромных денег потому, что имел собственные твердые принципы и считал, что лучше ему, человеку, прожить свою жизнь нищим и бездомным, чем прикоснуться к презренному металлу или иному имуществу и воспользоваться семейными связями. Это мнение наталкивалось, как правило, на кривые усмешки и тоскливые вздохи, но Маркус не переставал видеть в Гинцбурге ламед-вавника (скрытого праведника) или тайного философа. Кстати, это именно Маркус, провизор с возвышенной душой, оказался тем, кто первым назвал Гинцбурга Диогеном. К его немалому огорчению, кличка мгновенно пристала к сумасшедшему. Гинцбург все-таки не зашел так далеко, как Диоген, который имел обыкновение, дабы изнурять свое тело и душу, в холодные зимние дни сбрасывать одежду и обнимать ледяную бронзовую статую, однако так же, как греческий философ, преднамеренно нарывался на обиды и оскорбления, досаждал прохожим, назойливо путаясь у них под ногами и появляясь всегда в самом неподходящем месте в самый неподходящий момент, и беспрерывно тянул один монотонный вопрос: кто я? Кто я? И даже если кто-нибудь утруждал себя ответом, не обращал на это никакого внимания и продолжал на той же заунывной ноте: кто я? Кто я? Если же его прогоняли пинком, удалялся, прихрамывая и понуро уставившись в землю, но руки оставались раскинуты в том же самом недоуменном вопросе. Если бы не добрые люди, подобные Аарону Маркусу, которые жалели его и время от времени подавали кусок хлеба, он несомненно умер бы от голода. Однако более, чем в пропитании, Гинцбург нуждался в человеческом внимании: ему настоятельно требовалось, чтобы кто-нибудь выслушал его. Хоть и без светильника в руке, но всем своим видом возглашал: «Ищу человека!» А найти случалось чрезвычайно редко. В самом деле, сколько можно стоять и слушать «Кто я?». Вассерман и сам признался, что несколько раз решал, из чувства сострадания, остановиться и прислушаться к Элии Гинцбургу, но очень быстро отказывался от этой мысли. Он презирал себя за ту легкость, с которой отступал от своего решения, причем вовсе не из-за вони, исходившей от сумасшедшего, — это как раз не смущало Вассермана, не различавшего дурных запахов, — но оттого, что монотонный вопрос, на первый взгляд совершенно абсурдный и тем не менее всякий раз заново наполнявшийся безмерным отчаяньем, заставлял его испытывать какую-то смутную неловкость.

Аарон Маркус был главным патроном Гинцбурга и, в сущности, на протяжении двадцати лет поддерживал слабый фитилек его жизни и не давал ему угаснуть, обеспечивая блаженного едой и одеждой, а также тем, что позволял ему заходить в свою сверкающую чистотой аптеку и целыми часами, с заслуживающим восхищения терпением выслушивал беспрерывный вопрос, на который ни одно живое существо не умело дать ответа. Когда они оставались в аптеке вдвоем и Маркус приготовлял лекарства (он был первым провизором во всей Варшаве, наладившим продажу гомеопатических лекарств собственного изготовления), Гинцбург иногда ненадолго умолкал, и тогда говорил провизор. Рассказывал сумасшедшему о себе, осторожно намекал на свои огорчения, на тяжкую свою жизнь с глупой и скандальной женой (ни одному человеку, кроме Гинцбурга, не осмеливался даже заикнуться об этом) и как раз во время такой беседы упомянул однажды о том, что древний философ Диоген имел обыкновение проживать в бочке. Он не предполагал, что безумец слышит его и понимает его слова, но уже назавтра Гинцбург покинул скамейку в городском саду, на которой коротал летние ночи, и перебрался на ночлег в пустую бочку из-под сельди, которую получил от торговца рыбой Гирша Винограда. После этого исходившая от него вонь сделалась уже действительно совершенно невыносимой, и Гица, злая языкастая жена Маркуса, заметила, что напрасно ее муж полагает, будто Гинцбург ламед-вавник, — судя по запаху, он мем-тетник, то есть намекнула тем самым на сорок девять свойств мерзости.