Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Примечание редакции: по поводу этого утверждения Найгеля Вассерман пробормотал еле слышно, так что только я мог разобрать: «Понимаешь, Шлеймеле, замечал я в последнее время, что Исав охотно и подолгу перекатывает и смакует на языке своем слово „предательство“…»

— Кстати, Залмансон, вот кто намекнул мне однажды, что в моих сказках все время звучат слова «страх» и «жалость», и поведал при этом ушам моим, что большое удовольствие для него и забава исследовать литературные тексты и находить повторяющиеся и однозначные слова в сочинениях настоящих писателей (не у меня, разумеется, упаси Бог!). У каждого из них, сказал мне тогда Залмансон, непременно имеется одно слово, к которому он постоянно возвращается, сам того не замечая, через каждые несколько страниц, как человек, дотрагивающийся без конца до своей зудящей раны.

— одиночество, житье бобыля, покинутого всеми бессемейного человека.

Когда немцы вступили в Варшаву, Отто и Фрид решили, что будет все-таки лучше, чтобы Паула — полька — прекратила свое совместное проживание с Фридом — евреем — в его флигеле. Таким образом, после четырех лет совместной жизни с Фридом Паула вернулась к своему брату Отто (что явно шло вразрез с ее желаниями; она вообще не очень-то понимала суть проблемы и была абсолютно незнакома с еврейским вопросом). В ту ночь Фрид снова лежал в постели один. Несмотря на то что в течение четырех лет он постоянно тосковал по своей прежней холостяцкой жизни (из-за его тяжелого характера между ним и Паулой постоянно вспыхивали мелочные склоки и множились бессмысленные обиды), бедняга ощутил вдруг нестерпимое одиночество. Ему показалось, что он последний человек, оставшийся в этом мире. Он поднялся с широкой тахты и вышел на террасу перед флигелем. Три ступени вели вниз, к аллеям парка. Он присел на верхней и вдыхал дымный, настоянный на бомбежках и пожарах воздух. И вдруг поразился никогда прежде не замечаемому шуму и гаму ночного сада: со всех сторон подступали густые вязкие шелесты и шепоты, глухой рев и рык, торопливое кудахтанье и кваканье, смутные шорохи и внятные призывы испуганных и возбужденных животных, тяжелые стоны спаривания и легкий плеск молока, неспешно перемещающегося в вымени кормящих матерей, дурманящие запахи сочной, насыщенной влагой земли и свежей крови рожениц, медленно высыхающей на беспомощных слепых детенышах, смрадная вонь неубранных разлагающихся трупов… Старый доктор растерянно и стыдливо, но вполне осознанно присоединил свой голос ко всем этим звукам и прошептал в тоске: «Паула…» И тут же в извилистых, стиснутых и перекрученных лабиринтах его горла зарокотал и мучительно забился древний призыв, страшный в своей первозданной силе вопль, который мог, очевидно, обозначать имя Паулы, но скорее — то великое сверхимя, которым каждый мужчина призывает женщину. Фрид поднялся на ноги и закричал, заскулил, зарычал, что оторвали, удалили ее от него… Он проклинал бесчувственность и жестокость войны, пришедшей разлучить, разделить их, посадить в две разные железные клетки!.. Он кричал так, что…

Отто: Вот именно — что!.. Все павлины принялись кричать вместе с ним своими мерзкими голосами, и тигр, который только что овдовел, оглашал сад надрывными воплями, и сипуха, и лисы, и шакалы вторили им, и я проснулся от всего этого шума и воя и в первый момент, ей-богу, подумал, что это демонстрация, с которой звери выступили против нас, людей, против войны и против всего, что происходит в саду.

Господин Маркус: Следует отметить, что в тот момент все вокруг было залито отчаянной тягучей сладостью, до того густой, что не оставалось сил терпеть, приторной до омерзения. Необходимо было найти для нее выход, потому что, если не сделать этого, весь сад, не дай Бог, взорвется и лопнет, как созревший нарыв!

И действительно, железные прутья клеток уже начали сотрясаться и прогибаться от изобилия заключенной в них плоти. Вассерман сообщает, что крошечные попугаи вздулись и распухли, как при странной тропической болезни, и выглядели как разноцветные индюки или как огромные страусы, крошечные клетки которых подвешены у них на шее в виде украшения.

— Сад, — сказал Вассерман, — дышал как одно огромное легкое.

Все мастера искусств согласились потом, что ими овладело странное ощущение: если тотчас, незамедлительно не свершится что-то из ряда вон выходящее, что-то чрезвычайно значительное и необычное, сад не сможет устоять в своем томлении и страдании, некая сила сорвет его с места, отчленит от корней, связывающих с землей, и вознесет в небеса. К счастью, Отто первым осознал, что происходит, и заставил Паулу пробудиться ото сна.