Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Найгель издает слабое хмыканье. Вассерман мгновение смотрит на него, а затем продолжает:

— Но и Арутюн наш уже не юноша. Фокусы и выступления теперь его ремесло, и от них его заработок. По всем просторам великой Вселенной скитается Арутюн, и нет такого места, чтобы не взошли там его представления. И сдается мне, один-единственный он из всей команды, кому улыбнулось житейское счастье, и удалось ему собрать перед войной некоторое приличное состояние… Но когда пришла эта война, находился Арутюн случайно в городе Варшаве, и захлопнулись за ним ее ворота, и настигло и его злосчастье, ай, никакие чудеса не помогли ему на этот раз выбраться из капкана, и по секрету открою тебе, что с тех пор уже несколько лет, как устранился Арутюн от настоящих удивительных свершений, подобных тем, что творил в юности, скитаясь вместе с Сынами сердца по просторам Вселенной, и принялся показывать такие фокусы, в которых нет ничего, кроме ловкости рук, и разных трюков, и хитростей для отвода глаз публики, и пусть останутся причины его с ним, а я расскажу тебе об этом, когда придет время. Вообще-то, не просто был заперт Арутюн в Варшаве, а пришлось ему, как и нам, работать на принудительных работах, и не просто работать, а подставить, как говорится, против воли своей плечо тем, кто загнал нас в это узилище, в еврейское гетто, и участвовать в строительстве стены вокруг гетто, и оказался он отделен и отторгнут от нас, и подозреваю я, что даже чурался нас и гнушался нами, но какой у него был выбор? И по вечерам, ради хлеба насущного, проделывал свои фокусы на торжественных свадьбах варшавских богачей, за один только ужин старался и изощрялся, и даже в прекрасном клубе «Британия» представлял свои чудеса. Ведь сам ты помнишь, герр Найгель, умел наш Арутюн в дни славы своей удивить всякого, видевшего его. То есть в мгновение ока на глазах у всей публики умел скрыть рояль вместе с играющим на нем пианистом. Таков был наш Арутюн! Желательно вам, скажем, для примера, распилить, не дай Бог, молодую девицу на две половины? Извольте, Арутюн исполнит для вас! Хотите, чтобы пожилой мужчина солидной комплекции превратился в юного стройного отрока? Опять-таки Арутюн! Не было такого фокуса, с которым бы он ни справился. Но у нас в гетто даже ему не было счастья. Сам подумай, ведь мы видели его тысячу раз, так что почувствовали уже отвращение и к его представлениям, и к его фокусам, и к нему. Знали наперечет все тайные складки в его куртке из бордового бархата, все потайные карманы в его желтом галстуке, и шкаф с двойной черной камерой, и морочащую глаз пилу. Видели, и изучили, и устали смотреть. А самый удивительный свой фокус, фокус с исчезающим роялем, не соглашался Арутюн производить перед нами в гетто и говорил, что позор это — показывать человека, испаряющегося и растворяющегося в воздухе, в то время как каждый Божий день исчезают столь многие люди, и даже вовсе не пианисты. И не знали мы, что была тут совсем другая причина, что для этого фокуса нуждался Арутюн в специальной сцене, под которой устанавливают хитрый такой механизм, внезапно откидывающий крышку люка над пропастью, а в варшавском гетто такой люк имелся только в одном месте: под эшафотом в Павяке, тюрьме нашей.

Найгель с наполовину прикрытыми тяжелыми веками глазами произносит негромко:

— Я начинаю понимать, Вассерман, куда ты клонишь и подо что подкапываешься. Ты просто жалок, говночист! Как это следует расценивать? Некая беззубая месть посредством рассказа? Ты что — в детскую игру пытаешься тут играть со мной? Дурее себя считаешь? Инфантильный старый пердун! Для твоей же пользы, Вассерман, для твоей же пользы смею надеяться, что я ошибаюсь.

Вассерман делает удивленное лицо, но ни словом не возражает и не пытается оправдываться.

— Видишь, Шлеймеле, под дыхало ударил, негодяй, в самую точку, нисколько не промахнулся. Как будто дан ему дар провиденья и умения читать в людских сердцах, ведь нет для детского писателя худшего огорчения, чем когда бросают ему в лицо «инфантильный… ну, в общем… старикашка».

— Имей в виду, если ты собираешься продолжать в том же духе, — предупреждает Найгель, — очень скоро потеряешь и последнего своего читателя.

Вассерман шмыгает носом, сглатывает слюну и возвращается к своему рассказу:

— И была еще с нами там в шахте самая красивая в мире принцесса, но заколдованная, к несчастью, злыми духами — Хана Цитрин ей имя. Наслали духи на бедняжку ужасную немочь, которую обозначу я тут, к примеру, неутолимой жаждой любви, и многоуважаемый господин Аарон Маркус тоже был с нами, человек дерзких исканий, неслыханных экспериментов, чемпион отчаяния, и, разумеется, господин Едидия Мунин, которому не сыщется подобных во всем мироздании, единственный и неповторимый в своем поколении, полноправный господин, но и жалкий раб своей плоти, светоч всяческих точных познаний, гений научного предвидения, птица высокого полета…