Марина Королёва - Верещагин

Приехала «скорая», седая женщина в грязноватом халате помяла мне живот, справа надавила так, что я подпрыгнула от боли, сказала: «Похоже, аппендицит», не хотела везти меня в больницу, названную Доктором, предлагала другую, поближе, но я ее уломала, все объяснила, она сжалилась — и вот мы едем. Больница оказалась совсем недалеко, просто я там никогда раньше не бывала. Доктор ждал нас у дверей приемного отделения, и вот теперь я была ему рада: все-таки знакомое лицо. Живот болел все сильнее.

У меня брали какие-то анализы, смотрели живот и зачем-то горло, мерили температуру — все это я уже плохо помню. Хотелось, чтобы боль поскорее закончилась. Наконец мне сделали укол, велели раздеваться и ложиться на каталку.

— Зачем? — я услышала со стороны свой голос. Почему-то он был тонким и жалким.

— Аппендицит у нас, острый аппендицит, — сказал мне Доктор, как говорят маленьким детям. — Поедем на седьмой этаж, оперироваться.

Мне всегда нравилось, как это получается у врачей: «мы». Мы хорошо себя чувствуем, у нас аппендицит… Я попросила его позвонить родителям, назвала номер телефона.

— Я ничего не почувствую? — спросила я Доктора. Снова получилось жалобно.

— Конечно, ничего, — голос Доктора уже не звучал, а плыл у меня в мозгу, да и все вокруг расплывалось, укол начинал действовать. — Сейчас дадут наркоз. Всё уже, не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

Последнее, что я помню, — как мне помогают перебраться с каталки на стол под огромными лампами.

Я висела в бесконечном пространстве, именно висела, хотя не понимала, на чем держусь, пространство было черным, как ночное южное небо. Но никаких звезд, ни огонька, ни ветерка. И надо мной, вокруг меня, во мне — повсюду — какой-то невидимый стройный хор выпевал один и тот же набор слов. Он звучал как молоточки, с дьявольским убыстрением, и ни одного слова я разобрать не могла, хотя пыталась. Было страшно и безнадежно. Я понимала, что мне отсюда не выбраться. Но и времени здесь тоже не было, и от этого становилось еще страшнее.

В какой-то момент, когда дробь молоточков дошла до кульминации, картинка вдруг сменилась: появились огромные зеленые тени, они надвигались, я слышала голоса, но была где-то внизу, за стеклом, и тени проломили это стекло — с треском, звоном, осколками.

Я услышала, как произносят мое имя. Открыла глаза. Три человека в зеленых хирургических халатах. Лиц не видно, маски.

— Ага. Ну всё, можно в палату.

Я опять закрыла глаза, как мне показалось, всего на минуту. Меньше всего на свете мне хотелось снова их открывать, таким блаженным казался теперь сон. Но меня опять окликали, да еще и трепали по щеке — не больно, но настойчиво. Я пыталась увернуться, даже головой покрутила и промычала что-то вроде «нет, не хочу».

— Давайте, давайте, надо проснуться, нельзя, это наркоз, из него надо выходить, слышите, — и снова мое имя, еще раз, еще.

Не открывая глаз, я пыталась вспомнить, чей это голос. Вроде и знакомый, но имя я точно сейчас не назвала бы. Ну, делать нечего, придется проснуться.

— Доктор. Привет.

Доктор, в белом халате, обычном, не зеленом, улыбался мне. Он сидел рядом со мной на стуле. Я огляделась: в палате было еще коек пять.

— Это вы меня оперировали?

Он засмеялся.

— Что вы! Я не умею. Я самый обычный доктор, терапевт. Да и был бы хирургом — отказался. У меня бы рука дрогнула. Своих оперировать нельзя.

Сейчас, в испарениях наркоза, это «своих» показалось мне вполне уместным, как будто так оно и было.

— Со мной все нормально? — спросила я. — У меня больше нет аппендицита?

— Нет, и не будет больше, даже если очень захотите, — опять засмеялся Доктор, у него явно было сегодня отличное настроение, — хотя если бы еще часа два мы с вами протянули, могли и перитонит получить. Но теперь уже все будет хорошо.

— Доктор, вы премию получили, что ли? Чего вы смеетесь все время?

— Точно, премию. Покруче Нобелевской, между прочим, — он посмотрел на меня очень внимательно. — Отпразднуем, когда выйдете от нас?

Я пожала плечами: почему бы и нет. Мне сейчас все казалось возможным.

— Теперь я пойду, — сказал Доктор, — у меня дежурство, я ненадолго отлучился. Буду заходить к вам, как только смогу.

Я сделала слабый протестующий жест: зачем?

— Процесс надо держать под контролем. Да и за вами присмотреть не мешает.

Я не понимала, зачем за мной присматривать, но возражать почему-то не хотелось. Это было неожиданно приятное чувство — как будто ты, добравшись вплавь до берега через реку, падаешь на песок и закрываешь глаза: всё, теперь можно расслабиться и передохнуть.