Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

– Сергеев, нарежьте мясо маленькими кусочками!

– Что? – взвился Санька. – Я не денщик!

– Нарежьте, пожалуйста, мясо маленькими кусочками, – попросил Командир, не поворачивая головы. – И поставьте тарелку по правую руку. И не гремите ножом. И не топайте ногами.

Саня нарезал мясо маленькими дольками.

Командир ел на ощупь, не глядя на тарелку, но всегда точно накалывая мясо вилкой; на ощупь взял стакан с кофе, на ощупь нашарил пачку с сигаретами.

– Замените, пожалуйста, пепельницу, Сергеев!

Саня заменил пепельницу с окурками, поставил чистую.

Волна негодования, протеста, жгучая, как в детстве, обида захлестнули его, жгли изнутри, и ничего с собой поделать он не мог. Третий день не мог. Забившись в угол, точно загнанный зверек, он глядел на темное пятно, расползающееся по рубашке своего мучителя, ждал.

– Сергеев, – деспот, видимо, изобрел новую пытку. – Возьмите мою машину и мигом доставьте на СКП начальника штаба. Заболел лейтенант Хромов, надо перекраивать плановую.

– Есть доставить начальника штаба.

И он доставил начальника штаба, проветрил помещение, освободил пепельницы от окурков, отогнал ворон, притащил планшетисту бутылку «Боржоми» и вдруг поймал себя на мысли, что злится-то он напрасно. Напрасно злится Саня Сергеев, получивший всего три внеочередных дежурства и разнос на собрании за серьезное нарушение воинской дисциплины. Он поднял глаза и увидел согнутую, усталую спину Командира, темное, расползающееся пятно на рубашке. Шестой час Командир не разгибал спины. Огромное воздушное пространство было перед ним; из всех точек этого пространства к Стартовому Командному Пункту – мозгу военного аэродрома, – как нервы, тянулись доклады с самолетов, стоящих на земле и несущихся в воздухе. Не выключаясь, хрипел динамик громкой связи. Саня прислушался.

– Семьсот пятнадцатый, – он узнал голос майора Громова, – работу закончил!

– На точку, семьсот пятнадцатый! – приказал Командир.

– Восемьсот пятый зону занял!

– Работа, восемьсот пятый!

– Четыреста седьмой – курс триста тридцать два.

– Четыреста седьмой, займите эшелон восемь. Курс – двести девяносто четыре!

– Понял, эшелон восемь, курс двести девяносто четыре.

– Пятьсот девятый, – резко сказал Командир, – долго вы будете молчать?

– Я – пятьсот девятый. Беру КУР ноль.

– Будьте внимательны, пятьсот девятый!

– Понял, прошел дальний!

Неожиданно тонким дискантом зазвонил один из многочисленных телефонов. Дежурный офицер связи снял трубку.

– Да… Да… Нет… Не могу. – Он посмотрел на командира. – Если срочно – найдите замполита, решите вопрос с ним. Нет, с Руководителем полетов я вас соединять не буду – идет работа!

Командир даже не взглянул в сторону связиста, не поинтересовался, кто звонит, какой вопрос необходимо срочно решить, – Командир руководил полетами. Только ему одному было дано право поднимать в небо реактивные стрелы, изменять их курс, разрешать или запрещать посадку. Он отвечал за каждый самолет, за каждого летчика, за каждое мгновение той напряженной работы, что, не прекращаясь, шла в огромном воздушном пространстве. Он отвечал за все. Глядя на усталую спину, Саня вдруг с ужасом и каким-то затаенным страхом понял, что Командир не имеет права ошибаться. Не дано Руководителю полетов такого права. В любой, самой сложной и невероятной ситуации он должен принять единственно правильное решение. Холодно и бесстрастно просчитать, проанализировать в считанные секунды обстановку и немедленно выдать результат. Ошибись РП – и его будут судить. Самым суровым судом – такая огромная ответственность лежала на плечах человека за пультом. Несравненно большая ответственность, чем на любом из летчиков и на всех, вместе взятых. Эта ответственность не позволяла ему вставать из кресла, не позволяла поворачивать головы: на Командире, на нем одном, замыкалась вся жизнь огромного реактивного цеха. Когда Саня это понял, все встало на свои места. И пепельницы, и проветривание помещения для свежести, и мясо, которое надо нарезать маленькими дольками, потому что человек за пультом не имеет права отвлекаться; и мокрое пятно на рубашке, выступившее от гигантского нервного напряжения.

– Товарищ Командир, – сказал Саня. – Я принесу вам холодной воды.

И осторожно, ступая на цыпочках, метнулся в бытовую комнату к холодильнику. Командир не повернул головы, ничего не ответил. Он глядел в бескрайнее осеннее небо, в просветы облаков, из которых молниями появлялись самолеты. Он предупреждал летчиков о встречном ветре, о падении атмосферного давления, уводил машины на новые высоты, давал советы, изменял скорости. Но теперь Саня смотрел на него другими глазами. Эталон справедливости, непревзойденный ас воздушного боя, наставник и покровитель молодых летчиков – все, чем был для него Командир прежде, воскресло, ожило, осветилось неподдельным восхищением и уважением. Саня был готов выполнить любой приказ этого бесстрастного человека, пойти за ним в огонь и в воду, отдать, если потребуется, жизнь. Бесшумной юлой кружился он по залу СКП, благодаря судьбу за три внеочередных дежурства, за три прекрасных дежурства, позволивших ему понять что-то очень важное, значительное, нужное.