Николай Евдокимов - Счастливое кладбище

Однажды, идя лесом, Карюхин явственно услышал, как кто-то позвал его. Позвал знакомым, давно забытым голосом, назвав не по нынешнему взрослому имени, а ласково — «детонька». Так звал его мамин прадедушка Афанасий, который высох от долголетия, скорбя, что Господь забыл его. Не «деточка», как звали все, а нежно — «детонька».

Карюхин остановился, оглядываясь, постоял в недоумении и дальше пошел, но неожиданно обернулся, словно только что увидел нечто памятное, родное. Это было странно и необъяснимо: он стоял возле огромного засыхающего дуба с присосавшимися к стволу черными одеревенелыми грибами, у корня лепились хилые плети седеющего мха.

Отчего, почему умирающее это дерево с влажной плесневеющей бородой напомнило ему деда Афоню, умершего давным-давно? Будто в этом дереве жил дух старика, окликнувшего его сейчас нежным детским именем. И подумал Карюхин, испугавшись своей догадки: может быть, люди, умирая, превращаются в другие живые существа, в деревья и продолжают существовать, насыщая воздух живительным дыханием, чтобы помогать еще не умершим людям доживать век свой, вдыхая свежий воздух, исходящий от их листвы. Значит, все, что связано с тобой, никуда не исчезает, все существует и все бессмертно?

— Детонька, — снова услышал он, оглянулся и увидел: вдали на поваленном дереве и впрямь сидит дед Афоня, щупленький, седой, обросший белыми волосами, из-под которых не видно почти лица. Преодолев испуг, спросил:

— Ты кто, дедушка?

— Леший я.

— А разве лешие есть?

— Не… нету…

— А ты кто?

— Леший, детонька, леший.

— Так нет же леших.

— Нету, а я есть…

— Как же тебя зовут?

— Толенька… А тебя?

— Гриша.

— А собачку? Красивая собачка, добрая.

— Элиза.

— Хорошее имя, женское, все женское хорошее, материнское, мою маменьку величали Клавдией, а жену нареченную Марфой, а сыночка, как тебя, Гришенька. Ласково звали сыночка моего — Гришенька. Царствие ему Небесное! Погоди, не уходи, Гришенька, посиди со мной. Хочешь, повожу тебя на паровозе, паровоз у меня надежный. Теперь таких нет, теперь, Гришенька, одни электрички. Или поедем на трамвае. Я и на трамвае служил вагоновожатым… Тоже по рельсам бежит, динь-динь звенит. Ну, садись, поехали…

Карюхин сел рядом с Толенькой.

— Вот спасибо, — сказал Карюхин, — давно я на трамвае не ездил, поехали.

— Динь-динь, — звонким голоском крикнул Толенька, топнул ножкой, повернул какой-то невидимый рычаг перед собой, объявил: — Граждане пассажиры, наш трамвай номер шесть следует до горсовета с десятью остановками, будьте осторожны, следите за порядком, предъявляйте проездные билеты, не стойте на подножках. — Сказал, снова повернул невидимый рычаг, прозвенел — «динь-динь», попыхтел, пошипел и неожиданно удрученно сказал: — Прости, Гришенька, прости, детонька, устарел я, забыл, как трамвай водить. Давай я тебя на паровозе отвезу, у меня паровоз замечательный, «ФД» называется, сам черный, колеса красные. Сейчас загрузим углем и помчимся… Давно я никого на паровозе не возил. Ой, забыл, как до депо добраться. А, вспомнил… Нет, не помню. Беда у меня, Гришенька, горе неслыханное: сынок помер. Люди добрые похоронить помогли, комнату, где мы с ним жили, купили, а меня в деревню повезли на новое жительство. А там никакого жительства не оказалось. Ну, что делать? Я в лес ушел и живу. Я лес люблю, ты вот на помойке существуешь, не людское это дело, поверь, а я в лесу, в земной свежести, питаюсь ягодой, грибами, травками, все очень полезно, все красиво… Отгадай, сколько мне годков? Не скажу, потому сам не знаю, забыл, никому я не нужен, себе только, главное — в ладу с самим собой жить, обиду ни на кого в сердце не держать… Гляжу в небо, облачко проплывет, думаю: нет ли на этом облачке сыночка Гришеньки. Когда солнышко светит ярко, знаю: это он, Гришенька, кости мои старые разогревает, заботится. Дождик идет — значит, он в разлуке со мной плачет, как и я плачу, страдаю… Зимой, знаешь, тоже своя полезность и приятность есть всякая. По снегу белому, по холоду лютому то белка пробежит, то зайчик пропетляет, то собачка с помойки твоей прибежит, погавкает, хвостом порулит и убежит, а то волк песенку споет. Все жизнь, все природа… Людям я, хлам такой, не нужен, а зверюшкам любопытно, им нужен хоть для интереса: что за леший такой в их владениях существует? Иногда сам Гришенька навещает, сидит, ласковый мой, смотрит, любуется, а я на него любуюсь, глаз не свожу. Наблюдаю, вижу: за три года не устарел. Зуба у него не было внизу, дырка была, он в эту дырку папиросу «Беломорканал» совал, а сейчас, не удивляйся, нет дырки, зуб вырос, и не курит, нюхаю — не пахнет, и водкой не пахнет, не пьет, значит. Моложе своих пятидесяти выглядит. Он даже согласился со мной на трамвае поехать, раньше не соглашался, а тут вдруг очень охотно согласился. Поехали мы с ним на хорошем трамвае — чехословацкий «Татра», марки Т-З, старенький, я на таком служил, таких вроде и нет теперь. Знаешь, куда доехали? До Москвы. Это ж эвон как далеко, а доехали. Там в Москве — слыхал? — поезда, говорят, под землей бегают. Интересно было, но я забыл, память у меня осечку дает, худая память, ничего не помню. Это же надо: поезда под землей бегают…