Светлана Петрова - Кавказский гамбит

Разбудил Василия стук в стекло:

— Эй. И долго тут будем стоять? — лениво спросил таможенник, одетый в дубленку и шапку-ушанку.

Васька освободил один глаз из пригретого нутра синтетической куртки и подумал: «Наверное, ему тепло в казенном обмундировании», а отвечать не стал. Зачем врать? Он ведь действительно не знал, когда приедет жена. Понимая, что виноват перед нею, Василий, однако, донимать себя раскаянием не стал — из любого положения есть нормальный выход. Он у нее прощения попросит, пальто подарит, а в том, что она его вызволит обязательно, ни секунды не сомневался, но как объяснить про Капу чужому мужику?

— Ты вот что, — сказал бугай в форме. — Нечего тут стоять, не положено. Пора решать. Я тебе давно предлагал — продай машину, пока не поздно. Замерзнешь, все равно мне достанется, уже за бесплатно.

— А шел бы ты подальше, — без всякого темперамента ответил Панюшкин, с трудом шевеля растрескавшимися губами, — тут тебе не выгорит.

Прошла еще неделя, относительно теплая, по крайней мере, днем светило солнце. Предзимнее, оно почти не грело, но стекла и железо на малютке оживали. Васька подставлял солнцу лицо — ловил скупые лучи. Ни перевода, ни вестей по-прежнему не было. Вначале Васька недоумевал, даже нервничать начал, а после сообразил: да разве ж Капа почте такие деньги доверит? Им только дай — а потом ищи-свищи. Сколько раз письма терялись? Один раз поздравление с Новым годом от Шапошниковых из Москвы как раз к Пасхе получили. Капа сама приедет, когда раздобудет нужную сумму. Надо ждать.

Теперь он спал днем, а по ночам бегал вокруг своей красотки, изо всех сил стуча ногами и хлопая руками, чтобы не околеть. Вспоминал архангельское село, по макушку занесенное зимой снегом — одни трубы торчат, но из труб шел дымок, избы топились так крепко, что дома от жары в исподнем ходили: чего другого не было, а дров хватало. Пора бы съездить, гостинцев южных отвезти. Кто там еще живой? Пусть порадуются терпкому запаху и сладости фруктов, рубиновым зернышкам гранатов. Орехов тоже надо прихватить — хорошо пощелкать мелкий лесной фундук пустыми зимними вечерами, когда никакого дела уже нет, только жена одиноко томится на лежанке.

Опять заявлялся таможенник и опять ушел ни с чем. Панюшкин жил подаянием, больше пил, чем ел, потому что хлебнуть из горла некоторые водители давали из жалости, а закусить — не всегда. Отощал и, наверно, завшивел бы, когда б не привычка тела к редкому мытью. Потом наступили настоящие холода, прошел снежок, который быстро растаял, но в воздухе запахло морозцем. Стекла покрылись тонкой пленкой инея. Спать Василий не мог от холода и из боязни больше не ощутить себя живым или, точнее, полуживым. Из машины выходить перестал — внутри немного надышано, а снаружи совсем стыло. Ни шевелиться, ни тем более думать сил уже не было. Только твердил мысленно как молитву: Капа, скорей, Капа, помираю. Накануне холод терзал его даже больше голода, но под утро, как ни странно, горе-перегонщик притерпелся, перестал чувствовать боль в ногах, и стало его неудержимо клонить то ли в сон, то ли в морок.

Кто бы поверил, но Василий никогда в жизни не видел настоящих снов, так, изредка, мелькнет какая-то муть без смысла, начала и конца. А сейчас пред ним разворачивались удивительные цветные картины, похожие на осуществленные мечты: путешествия по раскаленным пустыням на шикарных заграничных вездеходах, горы дымящейся снеди на столах, расставленных через каждый километр пути, горячие руки женщин, между ласками гулко открывающие для него золотистые банки с немецким пивом. Когда он лежал на мягких подушках, сытый и потный от еды и жары, из-за бархатной портьеры вдруг вытянулись знакомые Капины пальцы, они сорили деньгами. Желанные зеленые бумажки завораживающе кружились, словно сорванные ветром листья. Но тут одна красотка стала изображать танец живота, и Василий не мог оторвать глаз от нежного теплого пупка с бусинкой, делавшего круговые движения. Потом догадался поднять голову и встретился с черными глазами молодой Зинаиды, призывно сверкавшими из-под длинных ресниц. Мама моя родная — есть же на свете счастье!

Панюшкин лежал в забытьи и чудесные видения провожали его в иной, менее жестокосердный мир, в мир нежности и любви.

Капитолина ворвалась в таможенный пункт, бросила облезлую клеенчатую сумку на стол и набросилась на дежурного как злая осенняя муха.

— Куда маво Ваську, пьянь дурную, подевали?!