Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

После фильма я решил подышать свежим воздухом. Вышел на безлюдную палубу, посмотрел на звезды, на черную воду. «Может, утопиться?» — мелькнула мысль. Мысль не испугала, наоборот, даже позабавила. Я огляделся по сторонам. По направлению к корме, на границе света и тени, прочерченной лучом прожектора, что-то белело. Я подошел ближе и остановился в недоумении. На палубе, планшире фальшборта, на забытом пластиковом ящике было рассыпано что-то похожее на соль. Я постоял, всматриваясь, потом подошел поближе. Внутри похолодело. Это была не соль. Это был снег. Настоящий снег! При том, что температура воздуха была плюс двадцать градусов. На этой широте она всегда одинаковая, и зимой и летом, и днем и ночью. Двадцать, редко когда восемнадцать градусов. Не веря своим глазам, я наклонился и потрогал снег руками. Пальцы почувствовали приятный холод и хрупкую остроту мельчайших кристалликов. Снег! Он был повсюду, на палубе, на каждой горизонтальной поверхности. Не может быть, чтобы здесь выпал снег. Я опустился на колени, зачерпнул его ладонями, поднес к лицу и понюхал. Запах, тот самый! Запах снега!

Снег быстро таял, в ладонях остались лишь прозрачные, истекающие водой льдинки. На палубе образовались черные прогалины. Нужно быстрее показать это кому-нибудь. Но кому? Шефу? А вдруг повторится история с желтым туманом, когда вытащил человека на палубу, а он никакого тумана не увидел.

Ладно, туман, но откуда здесь снег!? Ведь это я сам хотел снега — вдруг осенило меня. До слез хотел, даже рыдал у рыбцеховского морозильника. И вот, пожалуйста, получайте! Снег — в тропиках.

Это знак! Знак для меня!

Белый снег на теплой палубе быстро превращался в островки мокрой леденистой массы, растекавшейся ручейками во все стороны.

Я кинулся к шкафчику с батометрами, взял пластиковую бутылку для проб воды и принялся собирать в нее леденистые комки. Когда бутылка наполнилась, снега на палубе уже не осталось, только мокрые разводы и лужицы. Потом в каюте я долго сидел за столом и наблюдал, как в бутылке колыхалась талая вода. Сонный Миткеев заворчал, чтобы я выключил свет. Я выключил и продолжал сидеть в темноте. Перед глазами у меня был белый город Илимск. Белый двор, белые дороги, белые крыши домов. Белые дымки тянутся в чистое голубое небо. Автобусы с ледяными узорами на окнах. Сосны потрескивают от мороза, будто переговариваются друг с другом. Торопливые из-за мороза шаги прохожих. Хрум, хрум, хрум — скрипит под ногами снег. Родной мой снег!

Серое утро колыхалось в иллюминаторе. Ветер разбрасывал по поверхности воды лоскуты мелкой ряби. Природа хандрила. Таким утром труднее всего заставить себя побриться. Однако я побрился. И даже напевал при этом. «В морях теперь моя дорога». Настроение было чудесное.

В столовой завтракали трое — Попян, Василенко и Войткевич, тоскливо поедали «кирзуху» — перловую кашу на воде.

— Доброе утро! Приятного аппетита! — пожелал я, усаживаясь за стол. Получилось слишком жизнерадостно.

Рыжие брови Попяна взметнулись вверх.

— Зачем так смеешься, а?!

— И тебе того же! — добродушно отозвался электромеханик.

Все утро я решал, стоит ли рассказывать про снег кому-нибудь в экипаже. И пришел к выводу, что не стоит. Даже шефу своему, Валерию Николаевичу, не стоит — решит, что у меня окончательно сдали нервы. Разве что Войткевичу? Ведь он единственный, кто видел желтый туман вместе со мной. И в рыбцеху перед Драконом он за меня заступился. В конце концов, носить в себе эту загадку было мучительно, и я решил поделиться ей с электромехаником. Рассказывать было желательно с глазу на глаз, без лишних свидетелей.

Войткевич пил свой чай. Ему, как и мне, можно было не торопиться. Траулер вяло подбирался к первому утреннему порядку, работа в рыбцеху начнется, только когда его поднимут. Однако и матросы никуда не спешили, отхлебывали вонючий чай и закусывали хлебом с маслом.

— К порядку подходим, кажется, — сказал я, прислушиваясь к изменившемуся гулу двигателя. Хотелось, чтобы Попян и Василенко поскорее ушли. Им уже надо было быть на палубе, однако оба сидели, распивали чаи, как на именинах.

— Сейчас поднимать будут, — снова сказал я. Матросы продолжали пить чай. Эдак Войткевич может уйти из столовой раньше. Нужно было начинать, пусть и при матросах.

Я хорошенько прочистил горло и произнес достаточно громко, чтобы Войткевич за соседним столом услышал:

— А кстати, вчера вечером, после фильма, случайно никто на палубу не выходил?