Наталья Лебедева - Миксы

Потом она заворочалась, уткнулась лицом в Валериков живот, что-то пробормотала, и Валерик через майку ощутил лихорадочный жар её дыхания.

– Что? – переспросил он.

– Хочу плакать, – сквозь стиснутые зубы отвечала она. – Очень хочу. Так больно, что даже плакать не получается. Хочу поплакать, чтобы боль утекла со слезами.

– Ты плачь, плачь, – Валерик поднял руку и нерешительно погладил Леру по волосам. Она вдруг содрогнулась: резко, конвульсивно, – и выдохнула. И выдох был такой, словно внутри у неё совсем не было воздуха. Потом выдохнула ещё и ещё раз, и наконец зашлась в тяжёлых рыданиях. Казалось, каждая слеза стоит ей мучительных усилий.

Она плакала долго, потом замирала, потом снова плакала. Валерик то гладил её по волосам, то просто сидел, стараясь не думать о затёкшей спине. Потом Лера задремала у него на коленях. Её дыхание стало ровным и спокойным.

Она ушла, когда малыш в соседней комнате проснулся и захныкал, ища грудь.

Тогда Валерик лёг. Он быстро уснул, но даже во сне отчётливо чувствовал вес её головы у себя на коленях. И это слегка волновало... Это сильно волновало его.

Под утро она, конечно, снова скинула ему малыша. Но Валерик не возражал. Была суббота, были тишина и рассеянный предрассветный полумрак. Была возможность подумать о многом, пока человечек копошится у тебя под боком, гулит, смеётся и жуёт одеяло ртом, в котором белеет всего один зуб.

Валерик думал о Лере и о её внезапной откровенности. Сердце замирало при мысли о том, что она сказала: "люблю больше, чем брата". И Лев уехал. Возможно, даже навсегда.

Лера осталась одна, она нуждалась в поддержке и шла за поддержкой к нему, Валерику.

Он был далёк от мысли воспользоваться этим в самом прямом и грубом смысле этого слова, но ему казалось, что это начало. Как будто кто-то высыпал споры из картонной коробочки. Осталось только дождаться дождя...

Валерик даже улыбнулся этой мысли и выглянул в окно, но солнце всходило на совершенно безоблачном небе. Что ж, он готов был ждать...

Малыш уснул. Валерик перенёс его в кроватку и снова провалился в сон. Проснулся, задыхаясь. Сел, испуганно хватаясь руками за горло. Отдышался.

В голове звучали слова: "Сестра... Вдруг родные..." И вспомнилось, как он сам говорил ей, что родной. И вдруг тяжёлой скалой, толщей воды обрушились на Валерика табу. Табу, которые он сам установил себе, которые поддерживал и укреплял, растил и лелеял.

Взрослые говорили им: "Лера младшая, не обижайте её". И Валерик не обижал. Для него "не обижать" значило больше, чем для остальных. Не толкать, не бить, не говорить грубых слов – всё это было просто. Он заставлял себя смотреть на Леру, как на родную сестру, как на маленькую девочку, которую нельзя коснуться грязной мыслью. Он, безнадёжно влюблённый в неё с первого дня, говорил себе, что она ещё слишком мала, чтобы он мог думать, как красива линия её тонкой талии, как изящны жесты маленьких рук и повороты красивой головы. Он мучил себя запретами вот уже двенадцать лет, и вериги и самобичевание монахов были ничто по сравнению с этими запретами. Она была маленькой в девять лет, и в двенадцать, и в четырнадцать. А когда он заметил, что Лера выросла, она ушла от него ко Льву. Лера ушла, а запреты остались.

И теперь они напомнили о себе: удушьем, мучительной пульсацией в висках и жаром пылающих, покрасневших щёк.

Валерик понял, что никогда не сможет.

Малыш и Лера мирно спали в своей комнате, а он оделся и, выйдя из дома, принялся бесцельно бродить по двору.

Подойдя к поленнице и широкому пню, приспособленному для колки дров, Валерик вспомнил, как отпустил на волю арцирию и, раздосадовавшись отчего-то, пнул ногой желтеющую в траве щепку. По щепке не попал: носок его резинового тапка взрыл землю возле.

Куда упали споры арцирии ? Валерик не знал. Порыв ветра подхватил их и мог унести куда угодно.

Валерик усмехнулся и вспомнил, что мог, кажется вдохнуть несколько спор. И тогда он стал думать, что же происходит со спорами в его теле? И не мог представить, а только ощутил вдруг свое близкое, почти кровное родство с миксомицетом – такое же болезненное, как с Лерой.

А споры рассыпались широко, но многие из них лежали там, среди стружек, опилок и щепочек. Они были совсем крохотные, мельче пыли, и чуть розоватые. Они ждали своего часа, высохшие, сморщенные, сплюснутые, с загнутыми краями: похожие на резиновые мячи, попавшие под колёса машин. Казалось бы мёртвые, но ревностно хранящие под оболочками драгоценные ядра – начало новой жизни.