Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах

Бауи задело.

— Нет, — говорит, — мерзость — есть немытое!

И аж его передёрнуло.

А я как заору:

— Нет, не мерзость! Мерзость — мытое!

— Почему?

— По кочану! Стал бы ты устриц мыть?

— Зачем их мыть, они и так не сладкие.

Я пожал плечами и сказал:

— Пидор ты, Бауи, пидор, и даже не отнекивайся. И всё-таки я очень тебя люблю и высоко ставлю. Кто из одной бутылки не пивал, тот и дружбы не видал!

— Ишь, ловко! Уж очень складно! Поцелуемся, дружок! — визгливо захохотал Бауи.

Мы поцеловались.

Тут только я заметил, что в пылу спора Бауи перемыл все пряники. Пришлось посыпать их сахаром. Я это делал, а Бауи ходил вокруг, с шорохом потирал сухонькие ручонки и хихикал — у кого-де отрицание существа и кто-де ищет противоестественного?

Я молчал. Выглядело это действительно, наверно, глуповато, но я был пьян и уже не мог сдерживаться. Всё-таки, если сказать правду, у нас была не одна бутылка, а три, и уже вторая закончилась.

В избе вопила и грохотала музыка (если это вообще можно называть музыкой, вариант: музыка ли?), но вот по полу покатились круглые клубы морозного тумана, и лирический герой понял, что дверь открылась.

Он весь день курил дрянский табак, собственноручно выпотрошенный из былых окурков, и слушал пластинки — не умывался, не завтракал, потом не обедал, бродил по комнате и слушал. Но не пластинки, как тут успел всунуться со своими советами пьяный соавтор Ильенков, вот так мы и пишем вдвоём, как братья Ильф и Петров, а когда залает собака во дворе, а когда она (точнее — он, Акбар, о, аллах, назовут же соседи!) залаяла, как раз не услышал, но увидел глазами мороз. Он растерялся, поспешил ей навстречу и остановился.

Героиня стояла у порога и делала что-то толковое длинными гибкими пальцами у воротника незнакомого ему пальто.

— Здрастуй, — сказал герой и от смущения прямо, но с таким настроением, что как будто бы криво, усмехнулся.

Она прилежно кивнула и ещё добавила словом:

— Здрастуй.

Герой опять усмехнулся, потом спохватился:

— Раздевайся, давай, я помогу!

— Нет, я же ненадолго… Ты же быстро… Времени-то уже… — так говорила она, наклоняя волосатую голову и поворачиваясь, пока он снимал с неё пальто и разматывал шарф.

— Нет уж… Можно раз в жизни… Спокойно поссать… — бормотал он, снимая с неё пальто и разматывая шарф, пока она кружилась, кружилась, кружилась… Как змея Скарапея, понимаешь.

Вот она стоит у вешалки, ставшей сразу непраздной, и он стоит, но непонятно на чём. И тишина.

— Хочешь конфетку? — обрадовался он и достал с буфета красивую коробку.

С пыльной крыши хорошего старинного буфета, где хлопья сажи, паутина, где её старенькие туфельки и колготки, с трудом натягивая которые, он… Так, давайте не отвлекаться, где всего лишь тенёта и нетопыри, достал коробку «Рыжика».

— Хочу! — наконец-то улыбнулась она и села за стол. Он поспешил сдвинуть бумаги на край земли (стол по краям был припорошён пригоршнями земли), а пишущую машинку, настоящий кайзеровский «Ундервуд», кряхтя, переставил на горячую после топки плиту, и когда вернулся из загса, когда-то чёрная, а теперь пёстрая от ударов железными литерами, ленточка поплавилась и слиплась.

Затем хлопнул себя по лбу и убежал в комнату. Ему нужно было срочно спрятать одну вещь, слава богу, что она близорука. Выключил… ну хорошо, не музыку, пластинку, и стало тихо-тихо на усёй зямли.

А когда вернулся, она наливала чай, а он только что хотел достать чистую чашку, а она уже пила из грязной, его любимой. Нелюбимую чистую он взял себе. Посидели. Попили. Он задумчиво смотрел на неё, она поправилась и выглядела устало. А она — в стену, стена не изменилась, даже обидно. Потом хмыкнул:

— Ну как ты… вообще?

— Ничего… Только ты побрейся! — озаботилась она. — А то пойдёшь опять, как этот.

Он направился искать бритву.

— А ты мне дашь стихов… пожалуйста? — попросила она, рассматривая кусочек конфеты или мела, э пис оф чок.

— А! У! — донеслось примерно из-под шкапа, где, надо так понимать, держалась бритва.

Она поднялась и, неловко ударившись бедром об угол стола и испачкавши юбку, прошла в комнату.

— Ты чего постель не заправляешь? Пачкается же, балда!

Тишина.

Она вздохнула и придумала:

— А покажи мне новые пластинки и семьдесят седьмой акай.

Он ожывился.

Засуетился так отвратительно, про себя приговаривая «сейчас сейчас Леночка сейчас миленькая моя маленькая», хотя не очень и маленькая, а если и миленькая, то уж какая, штурман в жопу, «моя»! Ладно хоть не вслух.