Денис Драгунский - Архитектор и монах.

— Откуда ты знаешь? — спросил Дофин.

Он отщипывал кусочки от салфетки, скатывал из них крохотные шарики и щелчком сбивал со стола. Кельнер хмуро глядел на него из-за стойки.

— Я это точно знаю, — сказал я. — Потому что ангелам своим Он заповедал обо мне, чтоб они охраняли меня на всех путях моих .

— И как? — усмехнулся Дофин. — Получилось?

— Еще как! Ангелы несли меня на руках , и я ни разу не преткнулся о камень .

Получилось.

Все прекрасно получилось. Из Румынии я поехал в Грецию, в Солунь, или в Фессалоники, если угодно. Оттуда через пару месяцев на полугрузовом пароходе «Неаполь» я поплыл в объезд Европы, в Гельсингфорс, где оказался в июне четырнадцатого года, за два месяца до Великой войны.

Долгими тошнотворными днями морского путешествия я жевал, и пережевывал, и в конце концов проглотил одну важнейшую мысль: социализма больше нет. Русский революционный социализм воплощался в двух людях — во Владимире Ленине и Леоне Троцком. Великий стратег революции, и ее великий воин. Остальные — кордебалет, эпизодические роли. Я был готов играть в эпизодах этой великой мировой драмы. Но если сказать совсем уж искренне, то конечно: я хотел быть третьим. Я не мог сравняться ни с Лениным, ни с Троцким. Но я мог бы стать главным делопроизводителем революции, ее счетоводом и инженером. Ассенизатором и мусорщиком, да! Да! Делать каждодневную работу — трудную, однообразную, иногда грязную и жестокую. Я бы сумел. Это был бы великий революционный триумвират — Ленин, Троцкий и Сталин. Но вышло так, что остался я один. А один я ничего не смогу. И уже не хочу. И никто не виноват. Разве что я — потому что привел Дофина в кружок Клопфера, Дофину понравился Леон, а Рамону — Дофин. Но тут нет моего злого умысла, поэтому нет и вины. И вообще — какая кровавая безвкусица. Фу! Непристойная мелодрама. Однако это жизнь. История случается дважды. В виде трагедии и в виде фарса. Но самая ужасная трагедия в том, что фарс — гораздо проворнее. Он корчит рожи, приплясывает и поет свои песенки еще до того, как герои наденут трагические маски.

Леон говорил, что все мы — хоть и стыдимся того — мечтаем о большой крови. О волнах народного гнева, о бунтах, погромах и казнях. Нам мерещатся горы трупов. Такой вот революционный Вавилон — башня из трупов высотой до небес; и сделаем себе имя . В результате получилось два трупа. Леон с пробитой головой и утопленный в пруду Ленин. Вот вам и весь Вавилон, все.

В Финляндии я жил при русском храме в Таммерфорсе; некий знаменитый греческий схимник дал мне письмо к настоятелю сего храма. Меня приняли, дали мне крышу и стол, но не полюбили. Впрочем, и я сам не очень-то стремился набиться в друзья тамошним клирикам. Что я делал почти три года? Буквальным образом ничего. Если не считать нечастой помощи в службах. Я молился в храме, а в другое время сидел в келье или, если погода располагала, на скамье во дворе, и читал Священное Писание и сочинения святых отцов. И это было прекрасно. Я, стыдно сказать, даже не заметил войны.

Но в марте семнадцатого года русский царь отрекся, а в Финляндии что-то начиналось неприятное — была опасность, что ее захватят немцы. Все об этом говорили. Я попросил у настоятеля нашего храма благословения на поездку в Петроград; он ответил, что я не являюсь его духовным чадом и что благословения мне надлежит просить у того грека, у солунского старца Макария, который давал мне рекомендательное письмо. Однако же я всепокорно поклонился ему в пояс и поблагодарил за кров, хлеб и возможность молиться и причащаться в его храме. Кажется, он растрогался и все же благословил меня на дальний путь, вернув мне, без моей просьбы, письмо старца. Спасибо ему! Хорош бы я был в Петрограде без этой краткой записки на двух языках — греческом и французском — крупным красивым почерком на очень старой изжелта-белой бумаге с видным на просвет водяным знаком — головой шута с бубенчиками на пятиконечном колпаке.

Я поцеловал настоятелю руку, пошел к себе, собрался и отправился в Гельсингфорс, где и сел на поезд.

Это было в самом начале апреля. На площади Финляндского вокзала была сутолока, от которой я отвык, даже голова слегка кружилась. Толпились матросы и солдаты. Казалось, все куда-то бежали. Непонятно было, к кому подойти и задать вопрос. В стороне стоял броневик. Очевидно, у него поломалось колесо: шофер броневика, солдат с красной ленточкой на шапке, сидел на корточках и постукивал по ободу колеса большим гаечным ключом.