Вероника Черных - Иллюзии ночей

Он сидел и с удовольствием делал сразу два дела: оценивал сегодняшний рассвет, начавшийся так старо и уныло, а теперь сулящий яркий молодой день, и следил за работой юной, японского оттенка таинственности и притягательности, художницы.

Разгорелось солнце, засинело небо, забелили убегавшие вслед за циклоном отставшие легкомысленные облачка, не накопившие пока в себе тяжесть ливней и затяжных дождей, а художница, попав из термоса чай, всё писала красками, а Чепегин всё сидел в надежде увидеть первое запечатлённое кистью первое летнее утро, и казалось, что он готов лелеять свою надежду до самого вечера.

Но тут на берег забрели мужики средних лет с планами облегчиться и опохмелиться перед работой, и пришлось возвращаться домой и Чепегину, и девушку японского оттенка.

– Успели? – посочувствовал Чепегин, когда она проходила мимо.

Художница, улыбнувшись, кивнула, сказала с акцентом:

– Почти успела. А вы успели?

Он понял, что она имела в виду, подивился её взрослой проницательности, ответил:

– Успел.

Он успел досмотреть рассвет и оставить в себе его частичку.

Девушка неожиданно распаковала папку, достала лист и протянула его Чепегину:

– Примите, пожалуйста, подарок.

Чепегин разволновался:

– Подарок?! От Вас?! Да что вы! Это наоборот бы: мне вам дарить!

– Нет, пожалуйста, примите. Мне будет приятно. Вы и я – дети одного рассвета. Хотя на рисунке не рассвет… Вам нравится?

Чепегин с трепетом принял от неё лист. Этюд невесты-яблони, утопающей в шёлке сброшенных лепестков заворожил его. Потом он забезпокоился:

– Дорого ж это.

– Не дорого. Дёшево. Обыкновенно. Возьмите. Я запомнила. Я ещё напишу.

– … Благодарю Вас..

Чепегин неуклюже поднялся, преодолевая боль в ногах, выпрямился, поклонился, принимая драгоценный лист. Японская девушка оглянулась на яблони и сказала:

– Я сегодня чувствовала себя принцессой, идущей к своему принцу по ковру из лепестков. Никогда такого… никогда… а сегодня иду по лепесткам… как принцесса... И ничего не жалко.

Девушка с оттенком японского приподнялась на цыпочках и поцеловала ненакрашенными губами морщинистую стариковскую щёку.

Чепегина бросило в жар. И словно исчезли камни семидесяти лет, и стало легко и сильно, потому что ему не девяносто два года, а двадцать – нет, и не двадцать, а семнадцать, и этот поцелуй – будто первый девичий поцелуй в его жизни.

– Сне сегодня исполнилось девяносто два года, – произнёс Кирилл Тихонович. – Такого подарка, который Вы мне подарили, у меня… никогда… Спасибо. Спасибо.

Он ещё хотел сказать, что благодаря ей в душу его вернулась молодость, вернулась жизнь. Что изношенное сердце забыло на несколько мгновений о боли, об изношенности своей, впитало в себя воду жизни – любовь.

Но не сказал. Глядел вслед и часто моргал. Лепесток яблони покружился над его головой, неощутимо лёг на жёсткие седые волосы.

Чепегин сел, держа перед собой этюд. Не фотографическое копирование, а преломление увиденного в мыслях, мечтах и представлениях о красоте и о том, отчего захватывает дух.

Ради подобной красоты он воевал в начале сороковых голов. Ради того, чтобы родился кто-то, кто мог бы нарисовать такую красоту – рассвет в осыпающихся яблоневых садах, потому что он затронул его душу.

От звонких мальчишеских голосов цветы вздрогнули и потерял несколько лепестков, присоединившихся к своим собратьям в траве.

– Ну, и сугробы! – сказал один парнишка.

– Какие сугробы? – отозвался другой.

– Да вон из лепестков… Слушай, я на них упаду.

– Зачем?

– Ну… Никогда не лежал на сугробе лепестков.

– Ага! Вот тебе: лови свой сугроб!

Чепегин, улыбаясь, смотрел, как два подростка швыряли друг в друга горсти яблоневых цветков. Оба несли удочки и ведёрки. За плечами рюкзачки. Рыбачьи любители… Тоже на рассвет потянуло, за юркой, трудно доступной добычей.

Мальчишки прекратили взметать лепестки и деловито уселись на берегу.

– Ну? Здесь засядем? – предложил один.

– А давай. Дядя Юра позавчера тут во какого подлещика заловил! Жирный, подлец, тотчас его на сковородку!

Чепегин, услыхав про подлещика, сглотнул и даже потянул носом: будто и впрямь пахнуло сладковато жареной рыбой. Давно он такой вкуснятинкой не лакомился: не рыбачил уж по старости своей… Здесь, на реке, и рыбачил. Прежде-то рыба водилась – не переводилась, а теперь, интересно, есть она, нет?

Рыбаки со знанием дела закинули удочки и напряжённо притихли. Клюёт? Не клюёт? Почему не клюёт? На что клюёт? И когда заклюёт? И вообще, в чём дело? Где эта рыба?! Под корягами затаилась? Дислокацию изменила? Что, вообще, за безобразие?