Уилл Селф - Кок'н'булл

Весной и осенью Кэрол с Беверли пинтами поглощали темное пиво в граненых кружках, летом ящиками глушили Pilsner с горлышком в золотой фольге; зимой потягивали густое ячменное вино Winter Warmer, которое вполне оправдывало свое название. Кэрол хорошо переносила алкоголь; в самом деле она пила, как настоящий шпион. Когда она поддавала, взгляд ее становился жестче и пронзительнее, и в тускловатом блеске бледно-голубых глаз отражалась какая-нибудь пляжная вакханалия. Наблюдая за ней, казалось, что, выпивая в компании, она зачем-то собирает компромат на того, кто напивается. Когда Кэрол вышла за Дэна, кто-то из общих знакомых, видевших, как они закладывают на пару, сострил: похоже, полицейский под прикрытием наконец-то прижал к стенке подозреваемого.

Он прервался. Это была первая сколько-нибудь значительная пауза в его повествовании. Когда он заговорил, первые пару минут я нервничал. Рассказчик прижал меня в купе сразу, как сел на поезд в Оксфорде. Он был похож на эрзац старого моряка; и после того как в режиме беглого огня мы обменялись бессмысленными замечаниями о погоде, месте следования и т. п., он, ухватившись за ниточку моей обыденной вежливости, замотал ее в клубок ложной близости. Поезд дернулся и остановился, и он использовал это в качестве предлога, чтобы «рассказать историю», т. е. опутать меня своими отвратительными россказнями.

Не то чтобы он рассказывал торопливо, пришептывая, на одном дыхании, не была его речь и напыщенной скороговоркой. Он, скорее, позволял своему голосу драматические колебания, необходимые для придания убедительности своей более чем неприметной фигуре, но втискивал эти модуляции в максимально короткие интервалы.

Как я уже говорил, от этих россказней мне было не по себе, я все время ерзал, отчаявшись прервать или заткнуть его. И когда уже стало ясно, что сделать это, соблюдая приличия, возможности не представится, я сдался. Когда он замолчал, я был выжат как лимон, и на мелкую клетку плюша Британских железных дорог вместе с пылью опустилась тишина.

Пауза, однако, затянулась достаточно, чтобы я мог как следует изучить своего попутчика — создателя мягкотелой Кэрол и ее пропитого супружника. Он оказался пухлячком с мясистыми чашечками ладоней, которые были в точности подогнаны под его провисшую фланелевую промежность. Его каштановые волосы росли как два птичьих крыла, ниспадая на розовые кончики ушей. Лицо его напоминало стянутую бечевкой головку эдамского сыра, лицо человека, который прожил жизнь, не обремененную ни тяжелой работой, ни физической опасностью, сохранившего себя для капающих сталактитов шерри, для беспутной праздности мадейры и бордо. Серые фланелевые брюки и твидовый пиджак дополняли образ слегка пидороватого, суетливого профессора средних лет. Принимая во внимание станцию, на которой он сел в поезд, и подчеркнутый снобизм его характеристик, никаких чудес дедуктивного метода я не показал. Не потребовалось бы и проницательности маститого социолингвиста, чтобы оторвать по форме отлитую панель его акцента и вскрыть несущую конструкцию речи, швы которой были заварены на уроках ораторского мастерства еще лет сорок назад.

С того места, где я сидел, видно было солнце, которое, садясь, задевало верхушку третьей охлаждающей башни Дидкотской ТЭЦ. Она вырастала из поруганной земли, как какая-то злобная статуя-истукан с острова Пасхи, всей своей монументальностью представляя свидетельство стерильной непродуктивности культуры. Профессор, скрестив ручонки, сидел молча.

Даже не знаю почему. Нет у меня объяснения своим действиям. Мне вовсе не нравилась история, которую рассказывал профессор, но, возможно, я почувствовал разочарование, как в кино — за билет уплачено, и, если уйти из зала, получится, что тебя вроде как надули. Раз уж вовремя не остановился, придется смотреть до конца. Таким образом, вы видите, как все получилось само собой.

— И?.. — отважился я через некоторое время.

— Что? — оживился он.

— Ну, прижала подозреваемого к стенке…

Ну что я за идиот! Я сам его подначил. Он моментально ухватился за подсказку, как маленький тюлень за огромную рыбину.

— Подозреваемого?.. Ах, да, простите. Я что-то замечтался, на меня, бывает, находит неожиданно. Вот как сейчас, прямо посреди истории…

И он стал рассказывать дальше; поезд дернулся и продолжил путь. Кроме нас с профессором, выхваченных из трясущейся темноты желтым пятном маломощной лампочки, в вагоне не было ни души.