Александр Житинский: Лестница. Плывун: Петербургские повести.

В коридор выглянула Серафима, помахала Пирошникову рукой и скрылась. Август поздоровался, обогнал медленно идущего Пирошникова и въехал с коляской в комнату, откуда выглядывала Серафима.

Там была детская столовая. Дети обедали, а Серафима, Гуля и Август с Юлькой их обслуживали. На этот раз детей было больше. К Гулиным детям и первой троице добавились еще четверо, причем один был явный негритенок, такой же кудрявый, как Джим Паттерсон из кинофильма «Цирк», о котором Пирошников вспоминал совсем недавно. Все они дружно ели второе, а наиболее активные уже пили компот.

В слове «компот» есть нечто коммунистическое.

Но Пирошников не успел додумать эту мысль, а остановился в дверях, обозревая картину. Если считать Августа с Юлькой, то детей у него уже была дюжина. Да и Серафима с Гулей тоже в дочери годились по возрасту.

— Дети! Это Папатя! — громко представила его Серафима.

— Папа? — спросил китайчонок.

— Папы у вас есть. А это будет Папатя.

— Мерси, — сказал Пирошников. — Вкусно? — обратился он к детям.

— Да! — дружно заорали они.

…А через два часа, уложив детей спать по своим комнатам и отобедав за теми же детскими столиками, воспитатели собрались в комнате, которую занимал Август. И Август наконец взял в руки гитару, чтобы показать песню, посредством которой он намеревался как-то помочь исправлению вертикали.

Он уселся на своей койке, остальные, включая Гулю, сидели на стульях. Август взял аккорд и объявил:

— Песня про дерево.

И запел.

Пирошников почувствовал, как снова к груди подкатывает боль, качается пол, плывут стены… Не может быть, чтобы эта песня вернулась. Это было чудом.

Август закончил. Стало тихо.

— Это твоя песня? — спросил Пирошников.

— Моя только музыка. А стихи в Интернете нашел. Не знаю, чьи…

— Угу, — сказал Пирошников.

Он поднялся и направился к двери. Все смотрели на него. А он вышел в коридор и пошел медленно, почему-то не ощущая наклонного пола, с комком в горле, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.

Это были его стихи, написанные сорок лет назад, еще до приключения с лестницей, потом подаренные кому-то, потерянные и забытые.

Он пришел к себе, накапал пятьдесят капель валокордина в рюмку с водой и выпил. Приятная горечь разлилась во рту.

Потом налил в ту же рюмку водки и выпил тоже.

Раздался звонок мобильника. Звонил Браткевич.

— Владимир Николаевич, — почему-то тихо и испуганно проговорил он. — Дом стоит прямо. Вертикаль восстановлена.

Удивительно было то, что ни один жилец дома, ни один домочадец не уловил момент, когда свершилось «восстановление вертикали», как назвал его аспирант. Скорее, это было все же восстановление горизонтали, ибо вертикаль фиксировали гравитационные приборы Браткевича, горизонталь же легко распознавалась живущими в доме.

Люди выходили в коридоры, прохаживались по ним, расправив плечи, не скособочиваясь, как раньше, чтобы поймать правильное положение тела, а шли прямо, как свободные люди. Спрашивали друг друга, встречаясь:

— Ровно?

И отвечали:

— Ровно!

Собственно, и что еще нужно? Но в том-то и беда, что «ровное» спокойное существование зависело не только от положения стен и полов, но и от того, насколько спокойно домочадцы могут уживаться друг с другом.

Если они взвинчены, им тревожно и даже страшно, то тут любая ровная, как биллиардный стол, поверхность кажется подозрительно, нарочито кривой, и уже на простодушный запрос соседа: «ровно?» — отвечаешь рыком:

— Ни хера не ровно!

Неровно было на душе домочадцев и гостей дома перед открытием ночного клуба «Космос» с заявленным в афишах балом-карнавалом «Танцы под небесами».

Слухи распространялись смутные, недостоверные. То ли «русские будут бить хачей», то ли «кавказ отомстит за товарища», а тут еще возникло откуда-то и распространилось с пугающей стремительностью непонятное слово «табасаран», страшное, как Бармалей.