Марина Степнова - Xирург

Хрипунов захлебнулся горячим воздухом, закашлялся, прикрывая ладонью скрипнувший рот. Песок. Крошечное, как горошина, белое солнце. И вялая, безмолвная груда на горизонте. Это не горы. Это лежит там кто-то. Я знаю. И не надо туда смотреть. Не надо и все. Не смотри. И не спать. Мне нельзя спать. Я и не сплю. Слишком жарко, чтобы спать, что они топят, как ненормальные — надо хоть свитер снять, а то сварюсь. Хрипунов непослушными руками потащил ткань через голову, ощущая, как шуршит и потрескивает наэлектризованная шерсть. Боже, жара какая. Никаких сил.

Хрипунов уронил свитер на песок и сам сел рядом, ссутулившись, сунув лоб в колени, и чувствуя, как давит на макушку плотная солнечная ладонь. Ноздри щекотал искусственный горячий дух — как будто кто-то рядом разогревал канифоль. Хрипунов, не открывая глаз, видел, как дрожит и расплывается жало чудовищного паяльника. Господи, как жарко, мама. Почему так жарко?

Он с усилием поднял голову — не смотреть на горизонт! Не надо… Но оттуда уже плыла, мягко разгоняясь, крошечная раскаленная точка. Лицо. И уже завела свою длинную гнусавую волынку мертвая голова — Хрипунов только сейчас понял, что мертвая. Я не сплю. Вы слышите — не сплю. Лицо все приближалось — занимая все пространство видимого мира, вытесняя воздух, которым и без того невозможно было дышать — и Хрипунов обмяк, приготовился к знакомой муке, к раздирающему крику, к ощущению самого полного и совершенного счастья на земле. Ну же, пробормотал он сухими лохматыми губами. Я не сплю. Ну же, давай!

Лицо подплыло вплотную — господи, как же больно, господииии — прекрасное, кошмарное, неподвижное. Не запомнить, не воплотить, не передать. Хрипунов пробовал — миллионы раз. Даже если бы он умел рисовать — все равно. Но он не умел. Даже просто удержать в памяти. Абсолютный покой. Абсолютная гармония. Абсолютная власть. Я все могу. Я со всем справлюсь. Я ВСЕ знаю… Я…

Как хорошо. Сейчас появится цветок, и я проснусь. Я все равно не сплю. Сейчас. Сейчас-сейчас-сейчас. Цветок не появился. НИКАКОГО ЦВЕТКА. И только лицо, нарушив все законы неумолимого кошмара, вдруг подернулось волнистой расплывчатой рябью, словно качнули воду в гигантской чашке — и тут же покрылось сплошной сетью тончайших хирургических надрезов — алых, живых, кровоточащих, и возле каждого надреза замелькали мелкие, понятные только Богу да Хрипунову цифирки: угол наклона, расстояние от точки, масштаб, лекальные кривые, штрихпунктиры…

Сейчас-сейчас-сейчас, забормотал Хрипунов, разглаживая дрожащими ладонями раскаленный песок, сейчас, минуточку, я запишу, сейчас-сейчас-сейчас. Пожалуйста! Лицо, все пронизанное кровавыми линиями, приблизилось к нему вплотную, коснулось, Хрипунов вскрикнул от многоигольчатой боли, пытаясь заслониться и, падая, переворачиваясь, и прикладываясь боком к чему-то твердому, вдруг понял, что гундосый голос впервые на его памяти твердит совершенно внятные и человеческие слова — смертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмерть, смерть… Смерть.

В номере было совершенно темно. Бумага! Забуду же, забуду. Срединная ротовая точка. Хрипунов вскочил с пола, потирая плечо — кроватка в люксе оказалась стародевической узости, эк меня угораздило свалиться, господи, свет здесь где-нибудь включается, эй? Включается. На крошечном журнальном столике лежали оставленные юристом копии доверенностей. Я, Хрипунов Аркадий Владимирович, 1963 года рождения, паспорт номер… К черту Аркадия Владимировича! Кривизна и соотношение верхнечелюстного участка, колонны и долечки… Хрипунов захлопал ладонью по столешнице — ручка, ну ручка, была же, черт подери! Вот она. Носо-лобный угол. Носо-лицевой. 32, 564. 33, 765. С погрешностью до тысячных. Ноздре-лобулярный угол. Проехали. Теперь схему. Схему. Фронтальная проекция. Косая. Боковая. Глубина рассечения кожи в височной зоне. Ширина рта — мозг послушно закончил: в пропорциональном лице равна расстоянию от щели рта до нижнего края подбородка. Лист 62 оборотный. Леонардо да Винчи. Ошибаешься, старый болван! Ничего подобного!

Хрипунов, оскалившись, скрипел бумагой, зачеркивая и вновь обводя прыгающие цифры, пока не услышал у себя за спиной отчетливый, костяной, шизофренический смешок. Еще минута потребовалась на то, чтобы понять, что это смеется он сам. Виски ломило, будто кто-то попробовал проверить голову на спелость, как августовский арбуз. Замечательно. Лучше просто не бывает. Складываем. Еще раз складываем. Теперь в бумажник. Нет, лучше в карман. Еще лучше сжечь. Так надежнее. Хрипунов понаблюдал, как бьется маленькое аутодафе в уродливой пепельнице уродливого чешского хрусталя. Наручные часы бесстрастно показывали, что в столице нашей родины скоро будет час ночи. Здесь, значит, что-то около полуночи. Самое время. Хрипунов быстро обежал глазами номер, подобрал с пола свитер (когда снял, совершенно не помню), взял так и не распакованную дорожную сумку и захлопнул за собой хлипкую гостиничную дверь.