Марина Степнова - Xирург

Если в булочной вдруг оказывались рогалики по шесть копеек, сдерживаться было бесполезно. Никакие муки — ни прижизненные, ни загробные — не могли остановить медленное, по одному сдобному витку в минуту, сладострастное действо. Рогалик полагалось есть именно по спирали, никуда не торопясь, пока теплые, пропеченные слои не раскрутят время в обратном направлении и на ладони не останется длинная, бледная, тестяная палочка — нежная, податливая, аппетитная и настолько невероятно, откровенно обнаженная, что у Хрипунова разом становилось тесно и в душе и в паху.

Вечер, в который Хрипунова подрезали, мало чем отличался от обычного, разве что рогаликов не было, и батон оказался вчерашний, а потому почти не соблазнительный, и еще моросило — конец все-таки октября, и Хрипунов ежился в своей жиденькой куртке, густо заросшей ледяными жирными каплями. Почти возле дома его окликнули из кустов желтой акации, облысевшей по осеннему времени, но все равно ощетиненной, угрожающей и дикой, как сцепившиеся в последней схватке человеческие скелеты и морские ежи. Окликнули как-то странно — эй ты, слышь, подь сюда! — свои бы назвали как-нибудь — Арканей или там Хрипуном, а чужим здесь делать было нечего — не в своем районе, в седьмом часу вечера, в моросящей, подвижной, лопочущей темноте.

Дворовые законы соблюдаются куда лучше уголовного кодекса, и побежать или даже засуетиться в такой ситуации точно значило нарваться на суматошную, но крепкую драку. Потому Хрипунов становился и, независимо шаркая подошвами, пошел к кустам, выставив нижнюю челюсть и напряженно перекатывая во рту солидный вопрос — чего надо? Куст, как светлячками набитый потрескивающими папиросными огоньками, приблизился вплотную, и вдруг откуда-то слева, чуть не из-под ног мягко выкатился какой-то малец в низко натянутой кепке — и не разберешь в темноте, кто такой. В сыром воздухе что-то быстро перемешалось, и Хрипунов, не глядя, не задумываясь, повинуясь мощному инстинкту провинциального пацана, почувствовал, как распарывает морось маленькое, неясно блеснувшее лезвие. Он отмахнулся, как от слепня, и куст, опять-таки против всех правил, мгновенно опустел, только затопотало вдали, захрустело, затихая и отдалясь.

Хрипунов постоял растерянно, чувствуя, как щекочет и печет левую руку, и, переложив испуганно прижавшийся к боку батон, под другую мышку, заторопился домой, благо оставалось каких-то два невидимых поворота. Дома мать, выслушав уклончивое «упал», нараспев поахала над разинувшим алую пасть свежим порезом, залила хрипуновскую ладонь нарядной зеленкой и долго бинтовала, нежно глядя прямо перед собой прелестными, странными, равнодушными глазами.

Отец происшествием заинтересовался мало. Зато через пару недель к Хрипунову подошел сам Рюша — некоронованный хозяин малолеток всего микрорайона, в миру просто курчавый, как Пушкин, коренастый парень с прыщавым подбородком и длинными, как у гиббона, тяжелыми ручищами. А ты, смотри-ка, нормальный пацан, сообщил Рюша, доверительно дыхнув Хрипунову в лицо, и в подмороженном утреннем воздухе расцвела вкусная, чуть заиндевевшая перегарная роза. Хрипунов неспешно кивнул, Рюшина свита разношерстно и одобрительно загалдела, и Хрипунова оставили в покое.

А ладонь заросла — беловатым, грубым наплывом, который медленно и ласково слизывало время, пока не оставило Хрипунову на память только тонкую, плотную линию, идущую параллельно линии судьбы, но наискось перечеркнувшую линию жизни.

Зажимы.

Зажим артериальный Пеана, изогнутый и прямой. Зажим вагинальный. Зажим гинекологический. Зажим для бронха. Зажим для временного пережатия аорты и легочной артерии. Зажим для временного пережатия аорты с кремальерой с двойным изгибом детский. Зажим для губ.

Вот эти благоспасенные моряки и стали первыми рьяными последователями Хасана. Они тогда вместе исколесили всю Персию — ибн Саббах и шайка невероятных оборванцев с дикими глазами — как они пялились на него, остолопы, будто на голове Учителя вот-вот проклюнется здоровенная финиковая пальма. Мешали, конечно, чудовищно. Хасан по большой нужде не мог присесть без их молитвенного лопотания, но зато и верны были, как припаянные — раз и навсегда. Так они и бродили всюду — то обходя подальше соблазнительно грязные городки, то неожиданно на пару месяцев зависая в какой-нибудь полумертвой деревне.

Хасан встречался с толпами людей, разговаривал, убеждал, рубил ладонью упрямый воздух — явки, пароли, тройки, подпольщики, шрифты — он был идеальным нелегалом, потрясающим агенутристом, такие не каждый век рождаются — на радость ликующим спецслужбам. И главное, Хасан разрабатывал все САМ, только сам и все у него получалось, так что даже голос заткнулся уважительно, оставив Хасана ибн Саббаха наедине с его болью и вечно недовольными сельджуками. Хочешь завербовать человека — ищи недовольного или труса и ломай его об колено. Недовольных трусов среди сельджуков было хоть отбавляй, так что у Хасана даже колени разболелись, и всегда потом болели, до самой смерти — как будто мало ему было вечно раскалывающейся головы.