Аугусто Бастос - Сын человеческий

Она еще немного постояла и ушла.

Обрывки песни терялись в темноте, исполосованной ливнем:

В пальмовой хижине Касиано опускается на колени и берет на руки плачущего ребенка. Он судорожно прижимает к груди теплый кусочек своей плоти. Рождение этого крохотного существа помешало побегу и заковало Касиано в колодку. «Не хочу, чтобы он родился здесь». А он родился именно здесь, на плантации; как эта песня. Ведь песня могла улететь, но вот она звучит, срываясь с ненавистных губ.

— Младенец перестал хныкать. Нати крепко завязала пакет с припасенными в дорогу продуктами. Она все делает медленно, словно в ней борются два противоречивых чувства.

— Пошли! — торопит ее Касиано.

— А ливень, che karaí?

— Не важно! Пошли!

— Ради Кристобаля! Он же совсем кроха!

— Мы должны унести его, вырвать отсюда!

Женщина кивает головой, она заражена одержимостью, которая с нечеловеческой силой сверкает в потухших глазах мужчины.

Они выходят друг за другом. Он несет ребенка и торопит мать: та все еще мешкает. Осторожно ступая, они делают большой круг, потом теряются в лесу.

Где-то позади пьяный голос коверкает песню:

— Повеселились и будет! — сказал Коронель, поднимаясь.

Остальные тоже встали.

— Теперь развлекусь другой своей гитарой, — подмигнул управляющий не то злорадно, не то беспомощно, сверкая золотым зубом. — Пошли, покажу, какую бабу я себе привез.

Он вошел в дом, Чапарро и остальные остались ждать у двери.

— Флавиана! — позвал управляющий.

На пороге смежной комнаты показалась женщина. Покачивая бедрами, она медленно прошлась перед открытой дверью. Цветастое платье плотно облегало фигуру. У нее были длинные черные волосы, и, возможно, поэтому она казалась выше и крупнее, чем была на самом деле.

— Флавиана, я хочу, чтоб мои приятели. поглядели на тебя. Стань-ка вон туда. — Он показал на место под фонарем, свисавшим с потолка.

Она подошла поближе к освещенному кругу. Улыбка играла на ее толстых, почти негритянских губах. Глаза, вероятно, очень черные, сливались с полумраком.

— На этой гитаре у меня неплохо получается, — хвастался управляющий. — Эта всегда настроена на нужный лад, всегда держит строй, — расхваливал он женщину, легонько тыча ей пальцем в живот. — Верно, Флавиана?

— Не знаю, — ответила та и тряхнула головой. По волосам пробежала золотистая рябь. Голос очень соответствовал ее внешности — мягкий, глубокий, чувственный.

Сгрудившиеся у двери мужчины замерли.

— Сними-ка платье. Я хочу, чтоб тебя оценили как следует.

Она продолжала невозмутимо смотреть на хозяина, думая, что тот шутит.

— Раздевайся, тебе говорят, — приказал визгливым голосом Коронель. — Догола. Тут все свои. Скидывай с себя тряпки.

И он дернул за платье с такой силой, что оно разорвалось на плечах. Обнажились груди. Женщина наклонилась, и волосы закрыли ей лицо. Соскальзывая вниз, платье ненадолго задержалось на крутых бедрах, потом упало, прикрыв босые ноги. Женщина стояла нагая.

Всю ночь они шли, почти бежали. Каждый раз, когда Касиано падал, Нати помогала ему подняться. Она вселяла в него силы, без устали поддерживала его в этом безумном, безнадежном пути, пролегающем через лес по тропинкам и просекам.

Заря постепенно слизала утренний полумрак, очертила силуэты мокрых деревьев и расцветила очищенное от туч небо. В ее сиянии четко обозначились две тени, убегающие от света и шлепающие по красным ручьям, которые оставил после себя ливень.

Когда они вышли на прогалину, до них донеслось пронзительное пение петухов. Касиано и Нати переглянулись. В глазах засветились одновременно надежда и страх.

— Слышишь, Касиано?

— Давно слышу, да только все не верилось.

— Видать, подходим к деревне.

— Нет, до деревни еще далеко.

— А петухи?

— Не знаю.

Касиано потупился; они чуть было не погибли. Нати тоже это сразу поняла. Они считали, что далеко ушли от плантации, а оказалось, что все это время кружили вокруг поселка Такуру-Пуку, словно привязанные к нему незримыми путами, словно околдованные злыми чарами. Теперь ясно, почему всю ночь лай собак то удалялся, приглушенный ливнем, то снова приближался, и всякий раз с другой стороны. Как и шум реки. Понятно также, почему им казалось, что покрытая водой и вязкая, как резина, дорога никуда не ведет.