Игорь Савельев - Терешкова летит на Марс

— Э, ты осторожнее с бутылками…

Плюс ко всему Паша не выспался, потому что полночи проговорил с Наташей. Она позвонила растревоженная:

— Ты знаешь, что с мамой?

В последние дни они общались очень странно. Раньше-то случалось что угодно: и искренние минуты, когда она признавалась, как скучает, и любит, и встречи ждет; и жесткие истерики, и попреки, что не позвонил, не был в сети в означенное время… Не ревность даже. Детская такая злоба, беспричинная и беспощадная, с некрасивой скобкой рта. Всякое случалось. Теперь Наташа, часто замолкавшая, будто бы думала постоянно о чем-то, не касаемом Паши, была обращена внутрь себя: проговаривала, вздыхала. Остывшая и уставшая.

— Предынфарктное состояние?!

Сама Анна Михайловна Павлу, разумеется, ни в чем серьезном не призналась: обследования, пустяки, точечки… точечки перед глазами.

— Мне, наверное, надо возвращаться, — глухо сказала Наташа.

— Нет, ну погоди, не пори горячку, как это — возвращаться? Ты с таким трудом поступила…

Неожиданность такая, что самое разное пронеслось в Пашиной башке. Он растерянно хлопал клавишей shift, ничего в данном случае не значащей, смотрел на равнодушные цифры, с преобладанием зеленого. Возвращаться? Надо же. Ему-то казалось, что она не остановится ни перед чем, пойдет вперед и вперед, к своему светлому, а они, все они, ее близкие… Оказалось — как заложники в плохом кино. Оказалось — так банально все тормозится, и есть-таки рычаги, стоп-краны, — а как он убивался полгода назад, именно от того, что этот взлет Наташин не остановить ничем.

Предынфарктное состояние — это, конечно, серьезно, и даже очень.

— Слушай! Так, может, я смогу что-то сделать? Я здесь, я всегда могу помочь твоей маме, не чужой же… Лекарства, там, или ухаживать… Я могу! Серьезно, я с радостью!

— Спасибо, Паша, — произнесла она серьезно, аж сердце забилось: Паша не помнил, когда она в последний раз так… по-настоящему обратилась к нему.

— Спасибо, но… Не знаю. Маме нужна поддержка, у нее никого нет, а я — тут…

Потом уже, после разговора, который так и кончился ничем, он долго сидел в электрической, температурной ночи. Скакали палочки на странно полупустом табло будильника, звенела тишина да комарик настольной лампы, а он все сидел, сидел, сидел… Вдруг она приедет? Полгода, три месяца назад он отдал бы все. Теперь?.. Обстоятельства понятны. Но, парадоксально, сквозила легкая обида и опустошенность. Обида — за то, что ее мечта, в которую столько вложено и которой так невольно восхищался, будет предана. Опустошенность — потому что он приготовился уже к сопротивлению среды, что ли. Бороться. Биться. Готов был разломать ради цели всю свою жизнь, порвать стандартный макет с остервенелой сочностью картонной. А теперь? Если она надумает-таки?..

Но пока не надумала.

Машины стали совсем редки в проемах меж домами, и хищно кралось такси, когда он выключил-таки лампу: спать.

Утром с тупым упорством бился с расшатанным пенальчиком на кухне. Кофе кое-как нашелся. Слежавшийся, как минерал. Тут же обнаружилась жестяная круглая банка из-под чего-то, произведенного странами СЭВ: разбираться в градом побитой латинице (польский ли, венгерский ли) сейчас было неинтересно, а в детстве в голову не приходило. Тогда эта банка завораживала пронзительным цветом — кобальтовым, что ли, да и теперь не вполне выцвела. И опять — Максим. Яркой картинкой всплыл эпизод. Паше двенадцать или тринадцать. Он хвостиком ходит за троюродным братом, раскрыв рот от восхищения. Они временно живут в одной комнате…

Вечером, когда тихонечко звенела та же настольная лампа, что и теперь, и комната стояла попритопленная тенями, Максим с таким священным выражением лица приносил с кухни эту жестянку и, согнув козырек своей каскетки, устанавливал его в банку.

— А зачем? — затаив дыхание, спрашивал Павлик.

— У настоящего пацана козырек должен быть загнут. Но без заломов! Поэтому надо так вот его сгибать — и в банку на ночь.

— А у тебя в деревне что, есть такая же банка? — Восторженный, Павлик готов был поверить даже в это.

Максим морщился — из-за «деревни».

— Нет, у меня обычная стеклянная. Но она лучше на самом деле.

С какой шикарной небрежностью это говорилось! И Павлик завидовал отчаянно — стеклянной банке, деревне, этой вот роскошно потрепанной, чуть ли не Adidas, каскетке, которой у него никогда не будет…

Господи, какой детский сад. Какие дешевые, деревенские понты. Даже ребенок не должен был на это купиться. Устроившись на переднем сиденье «ауди», подхватывающем его под бока, как смех, Паша презрительно улыбнулся.