Елена Крюкова - Врата смерти

И стала большая беда на Москве. Страшный пожар объял ее. И первым загорелась красавица церковь Воздвиженья. И Кремль, и Китай-город — оба сгорели в прах. Дворец великого князя обратился в пепел. Медь, как вода, лилась, обжигая несчастным жителям ноги.

И крик раздавался из многих глоток, и вздымали люди кулаки к небу, проклиная небо. И тогда Василий Юродивый сказал: что вопите, пошто не веруете, маловерные вы! Поднимите лики ваши к небесам! Вон, вон она, кровавая звезда, яко стрела, летит к Красной Луне! И это знаменье внятно мне, и я, Василий, изъясняю вам его! Слушайте!

И все собрались вокруг него и, плача, обратились в слух. ‹…›

— Васька! Васька Блаженненьки-и-и-ий!.. На копеечку, на!..

— Васюта, ноги не обуты!.. Скажи, басурманы повоюют нас али не-е-ет?!.

— Василий, Божья душа, поведай, сыночка мово выпустят ли из застенка…

Пожар, огромный, как мир, полыхал по Москве. Языками вздымались купола церквей. А огненные крыши домов летели в небо огненными святыми куполами.

Жизнь была огнем. Смерть была огнем.

— Бог есть огонь! — кричал Василий и воздымал руки — два огненных языка, два пылающих взлиза. — Люди, слышите!

Но люди слышали только то, что хотели услышать.

И Красное Солнце огнем возжигало снега. И Красная Луна…

‹…›

(страницы вырваны и сожжены)

языки пламени к ночному небу, и он кричал, кричал надсадно, страшно, неостановимо, высовывая задранную к звездам голову из огня, и поток огня лился у него из горла в широкий Божий мир — так, как алое вино льется из бутыли, — на снег, на крыши домов, на обожженные пожаром купола церквей, на речной зеленый лед, на подводы и телеги, на лодки и расшивы, вмерзшие в заберег, на мохнатые собачьи спины и лапы, на покрытые шапками, укутанные груботкаными платами, голые под низовым речным ветром людские головы:

— И сей огнь спалит вас! Маловерные! Огнь пожрет вас, в пепел обратит! Вы! Бога! Забыли! Вы Его! Наново! Распяли! Вы Его! Всегда! Будете! Распинать!.. Я гласом Бога вам! Глаголил!.. А вы меня!.. Не услыхали!.. Не захотели!.. Не…

Огонь обнял его безумную, мотающуюся главу и залил ему красным безумием орущую глотку. Красная Луна взошла и вспыхнула над кудлатым затылком его. И заплакала, и перекрестилась на казнимого страшной, огненной смертью в толпе красавица…

(нет сожженных, вырванных страниц, и уже никто не узнает Красавицы Имя)

Мне опять стало в Москве негде жить. Мрачное общежитие со всех коридоров всех семи этажей дышало в меня разинутой пастью нищеты и пустоты. Комендантша запросила за проживание непомерную плату. Не было у меня таких денег, хоть разбейся. У всех родных я перебывала понемногу, осторожно, деликатно. Во всех гостях у всех друзей попила — под завязку — чаи-кофеи. С московскими бараночками, с тульскими пряничками… Возвращаться домой, в угрюмый рабочий город? Выйти замуж за угрюмого рабочего Автозавода? А может, вообще за старика? Я была слишком молодая, до того молодая, что мне казалось: жизнь прожита, и только тщедушный старик один мне светит. Мечта о Москве таяла на языке таблеткой раннего валидола, ранними болями за безумной решеткой ходящих ходуном молодых ребер.

Друзья пили со мной крепкий, как водка, чай и даже вежливо готовили для меня яичницу с колбаской, а я не менее вежливо приносила им к чаю торт «Прага», круглый как черное колесо, купленный в кафе «Прага» на последние деньги. Мы пировали отменно. Когда у меня не было денег совсем, только на метро, я ехала к дяде Мише Еремину, двоюродному деду моему, на платформу Левобережную.

Дядя Миша жил с женою, тетей Любой, и дочкой Верочкой в маленьком желтом доме барачного типа, вросшем в землю, как старый гриб, на улице Библиотечной. Их все время обещали сломать и квартиру новую дать, да так все и не ломали. У них было две комнатенки и крохотная, как спичечный коробок, чадная кухня. В одной комнате жили Верочка и тетя Люба, и там стояло черное, как революционный паровоз, пианино; в другой обитал дядя Миша, он там работал за столом под большой зеленой лампой, пил чай, в любую погоду сидел с открытой настежь форточкой, зимой — в валенках, вязаной старушечьей кофте и красной лыжной шапке, и писал. Мелко-мелко корябал ручкой по длинной простыне бумаги, окунал перо в чернила. В фортку мелкий, комариный, летел снег. Сквозняк любовно гладил корешки книг. Книг было много, они стояли на полках, как кожаные суровые солдаты. Я думала: неужели дядя Миша все это прочитал?