Кешерю. Что это?
Инспектор. План квартиры. Стандартная квартира обычного жилого дома. Справа — большая комната, здесь, слева, ванная и маленькая комната, напротив — кухня. Итак, вы входите в прихожую… вот тут.
Кешерю( наклоняясь над столом ). Да, все правильно.
Инспектор. А дальше? Что вы делаете?
Кешерю. Допустим, собираюсь сказать: добрый день или что-нибудь в этом роде. Но вижу, что он спит…
Инспектор. Что он мертв?
Кешерю. Да, вы это знаете, сейчас, но я-то тогда не знал. Кровать стояла у стены, я видел только его затылок и одеяло.
Инспектор. А когда вошли в комнату…
Кешерю. Я не входил в комнату.
Инспектор. Куда же вы пошли?
Кешерю. В маленькую комнату. Там находится шкаф, где он держал свои папки.
Инспектор. И что вы там делали?
Кешерю. То, что он поручил мне делать, когда отдавал ключ. Стал разбирать рукописи.
Инспектор. Вы что-нибудь унесли с собой?
Кешерю( немного опешив ). С какой стати? Я ничего не брал.
Инспектор. Тогда где же рукописи?
Кешерю. Какие рукописи?
Инспектор. Которые вы не брали.
Кешерю. Вот и я спрашиваю: где они?
(Тишина. Кешерю и инспектор молча смотрят друг на друга. У Кешерю на лице — едва заметная ухмылка, словно эта игра его немного даже забавляет.)
Инспектор. А про татуировку вы можете что-нибудь сказать?
Кешерю. Про что?
Инспектор. У покойного над коленом был необычный знак. Вы знали об этом?
Кешерю. Конечно… То есть… вы меня запутали совсем. Что вы сказали? Необычный… что?
Инспектор( словно устав внезапно и от допроса, и от своей профессии, и от этой постылой жизни — от всего на свете; тусклым, монотонным голосом ). Я говорю о татуировке, господин Кешерю. О хорошо заметной, зеленовато-синей надписи, над коленом, с внешней стороны бедра.
Кешерю( недоуменно трясет головой ). О какой надписи?
Инспектор. Большая буква «Б» и четырехзначный номер.
Кешерю( по-прежнему в полном неведении ).
Инспектор. Я разговаривал с нашим паталогоанатомом. Это очень пожилой человек… ( Колеблется, потом наконец выдавливает из себя слово. ) еврей. Он говорит, такая татуировки — точь-в-точь как номер, который давали заключенным Освенцима; только тогда она должна была бы быть не на ноге, а на руке, повыше запястья. Интересно?
Кешерю. Интересно. Даже очень. Только я понятия не имею, какие номера давали заключенным в Освенциме. И вообще я не еврей.
Инспектор( машет рукой, словно муху отгоняя ). Для меня это не имеет никакого значения.
Кешерю. Почему вас так беспокоит эта татуировка?
Инспектор. Она может вывести следствие… к определенным кругам… Например, нас очень интересует, где он взял морфий.
Кешерю( ошеломленный ). Значит, морфий?..
Инспектор. А вы не знали? Мы обыскали квартиру. И под подушкой нашли ампулы. Обыкновенные больничные ампулы. И иглу для инъекций, вынутую из стерильной упаковки. Обычные наркоманы довольствуются использованной иглой. ( После короткой паузы. ) Среди его близких друзей был врач или медработник, о ком можно было бы предположить, что это он снабдил покойного ядом?
Кешерю. Понятия не имею.
Инспектор. Вы знаете его бывшую жену?
Кешерю. Конечно. Они лет пять как в разводе… А почему вы спрашиваете?
Инспектор. Да так. Просто я узнал, кем она работает… Она врач.
Кешерю( изумленный ). Ну и что?
Инспектор. Ничего. Но все же наводит на некоторые мысли. Разве нет?
Кешерю(с трудом подбирает слова — так он поражен ). Не понимаю, на какие такие мысли это может наводить…
(Темнота. Потом свет загорается. Все сидят на прежних местах.)
Шара, глотая слезы, спрашивает у Кешерю, почему он, собственно, не сказал следователю правду, не признался, что знает о татуировке и о том, что она значит.
Кешерю отвечает, что тогда он должен был бы рассказать следователю всю историю Б.
— Ну да. А что в этом такого?
— Как-то с духом не мог собраться, — говорит Кешерю.
— Почему?
— Над этим я и сам давно уже ломаю голову, — сказал Кешерю.
Над этим я и сам давно уже ломаю голову. Обстоятельства могут объяснить многое. Но как бы я рассказал историю Б. полицейскому чиновнику? С помощью каких полицейских слов занес бы он в протокол историю Б., историю, которую в действительности рассказать невозможно? Я сидел в неуютной, душной казенной комнате, над головой у меня жестким светом горели голые лампочки, на меня устремлен был равнодушный, казенный взгляд; очки, тусклые волосы, тусклые глаза; когда я вошел, он подал мне руку, ладонь была влажной. На каком языке стал бы я рассказывать ему историю Б.? Каким тоном? Бесстрастным? Драматичным? Или, так сказать, протокольным?
Читать дальше