Герман Кох - Ужин

Так?

Но я не стал оспаривать доводы Мишела, пытавшегося доказать свою невиновность. Был ли он и в самом деле невиновен? Считается ли невиновным человек, бросающий настольную лампу в голову другого человека и ненароком его поджигающий?

— Мама знает? — спросил он тогда.

Я покачал головой. Так мы и стояли в его комнате друг против друга, молча, спрятав руки в карманы. Я не задавал вопросов. Я не спросил даже, что на него нашло. Какой бес в него вселился, когда он начал обстреливать стульями и мешками бездомную женщину.

Оглядываясь назад, я все более убеждаюсь, что именно тогда созрело мое решение. Мне вспомнился случай, когда восьмилетний Мишел запустил мячом в витрину велосипедного магазина и разбил ее. Мы вместе направились к владельцу магазина, чтобы возместить причиненный ущерб. Но владелец не удовлетворился нашей честностью. Он разразился злобной тирадой в адрес всех хулиганов, которые изо дня в день гоняют в футбол у дверей его магазина и норовят попасть мячом в его витрины.

— Рано или поздно все равно разбили бы, — пожаловался он. — Эта шваль добилась своего.

Пока мы слушали его нравоучения, я держал Мишела за руку. Мой восьмилетний сын опустил глаза и, виновато понурив голову, теребил мои пальцы.

И тут меня прорвало:

— Да заткнитесь же вы наконец! — сказал я.

Владелец магазина, находившийся за прилавком, сначала подумал, что ослышался.

— Что вы сказали? — спросил он.

— Ты все правильно расслышал, кретин! Я зашел сюда с сыном предложить тебе денег за твою долбаную витрину, а не слушать, как ты ругаешь детей и футбол. Что ты себе позволяешь, болван?! Подумаешь, запулили мячом в стекло! Это не дает тебе права обзывать восьмилетнего ребенка швалью. Я пришел сюда, чтобы возместить ущерб, но теперь не заплачу ни цента. Сам разбирайся со своей витриной.

— Господин, я не позволю вам меня оскорблять! — сказал хозяин магазина, намереваясь выйти из-за прилавка. — В конце концов, стекло разбил не я!

Рядом с прилавком стоял велосипедный насос, классическая модель, с деревянной подставкой. Я наклонился и взял насос.

— Лучше стой, где стоишь, — сказал я спокойно. — Пока речь только об окне.

Что-то в моем голосе, помню как сейчас, заставило моего оппонента сперва замереть на месте, а потом вернуться за прилавок. Я и вправду действовал невозмутимо. Я не кричал, и рука, державшая велосипедный насос, не дрожала. Торговец велосипедами назвал меня «господином»; возможно, я так и выглядел, хотя господином и не был.

— Эй-эй, — сказал он. — Только без глупостей!

Я почувствовал руку Мишела в своих пальцах. Он снова их стиснул, на сей раз еще сильнее. Я тоже сжал его пальцы.

— Сколько стоит новое стекло?

Продавец нервно заморгал.

— Я застрахован, — сказал он. — Просто…

— Меня это не интересует. Я спросил, сколько стоит новое стекло.

— Сто… сто пятьдесят гульденов. Всего двести, включая стоимость работы и прочее.

Чтобы вытащить купюры из кармана, мне пришлось отпустить руку Мишела. Я положил две сотовые банкноты на прилавок.

— Пожалуйста, — сказал я. — Вот зачем я пришел, а не затем, чтобы выслушивать несусветную чушь о маленьких футболистах.

Велосипедный насос я водрузил на место. Я почувствовал усталость и раскаяние. Ощущение, схожее с тем, когда не попадаешь по теннисному мячу: хотел нанести противнику сокрушительный удар, да промахнулся.

В глубине души я сожалел, что владелец магазина так быстро пошел на попятную. Думаю, что мою усталость как рукой бы сняло, если бы я пустил в ход велосипедный насос.

— Ну вот, мы решили проблему. Правда, дружок? — сказал я по дороге домой.

Мишел снова сдавил мои пальцы, но ничего не ответил. В его глазах стояли слезы.

— Что случилось, малыш? — спросил я.

Я остановился и опустился перед ним на колени. Он кусал губы и только теперь разрыдался.

— Мишел! — утешал его я. — Мишел, послушай. Не расстраивайся. Это был плохой дядя. Я ему об этом сказал. Ты не сделал ничего дурного. Подумаешь, разбил стекло. Ты же не нарочно. С каждым может случиться. А он не имеет права так грубо о тебе отзываться.

— Мама, — всхлипнул он, — мама…

Я почувствовал, как внутри меня что-то застыло, или нет, лучше сказать, напряглось, натянулось до предела — зонтик, палатка, парашют, — так что я уже никогда не смогу выпрямиться.

— Мама? Ты хочешь к маме?

Он отчаянно закивал и начал тереть заплаканные щеки.

— Тогда пойдем скорее к маме, — сказал я. — Давай обо всем ей расскажем? Обо всем, что мы оба натворили?