Ананта Мурти: Посвящение

Мы отправились — Катира шел впереди. Я нервничал, и от этого начал рассказывать ему о вчерашнем. Катира молчал — ведь он был неприкасаемый и потому должен был делать то, о чем его просят, но не произносить ни слова. Мы вошли в лес. Катира начал мурлыкать себе под нос какой-то мотив и раскачивать бамбуковый факел, чтобы он ярче разгорелся. Мне стало жутко — а вдруг он не человек, а дьявол, это темное неопрятное существо, раскачивающее факел? Я слышал, будто глухой ночью дьяволы владеют неприкасаемыми. Мне необходимо было убедиться, и я пошел на то, чего никогда не сделал бы ни один мальчишка брамин. Я бросился вперед и хотел дотронуться до него, но он отбежал в сторону — неприкасаемые не позволяют до себя дотрагиваться — это для них, как проклятие. Я знал, но гигантские деревья и блестящая черная фигура в свете факела были невыносимы. Меня потянуло обратно. Я остановился: вокруг росли кусты и деревья, и я почувствовал, как ко мне поползли обитатели леса. Ничего не соображая, я снова побрел за Катирой.

Когда мы подошли к змеиной впадине, Ямуна была уже там, одна. Она полулежала, засунув руку в нору кобры. А может, она умерла? Ну, что же, тогда пойду домой, подумал я и безудержно затрясся. Наги помнят обиду двенадцать лет, говорила мама. Вот он лежит сейчас там, в темноте под землей, свернувшись кольцом, и ждет меня. И все же я поднял палку и ткнул Ямуну. Она встала.

— Уходи, — сказала она.

— Не уйду.

Она пошла с нами. Катира повел нас домой и на обратном пути снова мурлыкал себе под нос свой мотив.

Дома я поднял бучу, только напрасно. Ямуна злилась и настаивала, чтобы я проводил ее в соседнюю деревню за несколько миль, где жили люди низшей касты. «Ах, не хочешь! Почему тогда не даешь мне умереть?» — спрашивала она. Мы шли вдоль проселочной дороги, и я все время дулся и плакал. Вскоре мы набрели на глинобитную хижину, с крыши свисал фонарь, и под ним я увидел школьного учителя. На сей раз он поглядел на Ямуну безжалостно и спросил, сколько можно ждать, он ведь велел ей поторопиться. Потом он крикнул: «Готово, Парбу», и оба скрылись за дверью. Меня Ямуна попросила подождать на улице.

Хижина принадлежала человеку низшей касты. Я понял это по запаху, ненавистному запаху рыбы и курятника во дворе. Я воспитывался в очень религиозной семье браминов и в такие места даже носа не совал. Прямо перед домом стоял медный таз для омовений. В дверях появилась женщина, подошла к пиалу [5] Пиал — глиняное возвышение перед домом, где постилают коврик и семья проводит свободное время. , где я сидел, и плюнула. С моим хохолком и одеждой — на мне была накидка и маленькое дхоти — я был здесь явно не к месту и про себя ругал Ямуну за то, что она меня сюда притащила. Ну, ничего, подумал я, вот приедет мой отец, он тебе покажет.

Пришли несколько человек низшей касты и стали звать Парбу. Он вышел, держа в руке фонарь, — смуглый парень с бандитскими усами — и я ужаснулся: в глиняных чашках, которые он им вынес, было, скорее всего, пальмовое вино. Значит, это питейный дом, откуда, покачиваясь и болтая, выходили под вечер люди низшей касты. На пороге показалась жена Парбу — та, что плевала. Она вынесла своим посетителям жареную рыбу на листе. Запах от нее шел такой, что меня чуть не стошнило. Из темноты вынырнула фигура. Это был пьяный. Он хотел еще раз наполнить свою глиняную чашку и, увидев меня, громко рассмеялся и стал надо мной глумиться. Ему смешно было видеть мальчика брамина в питейном доме. Я встречал таких пьяниц на праздниках у нас в городке — они бывали опасны. Я бросился в хижину.

Ямуна лежала навзничь на подстилке. Она была голая, только низ живота прикрывало полотенце, а сам живот был намазан коровьим навозом, и на нем стоял зажженный глиняный светильник. Я растерялся. Парбу накрыл ей живот круглым горшком и сказал:

— Ну, а теперь не мешайте. Пусть отсасывает.

Мне стало не по себе — Ямуна лежала, как мертвая, вытянув руки вдоль тела и закрыв глаза. Я подошел, прикрыл ей грудь своей накидкой и, глотая слезы от страха перед темным человеком и школьным учителем, прошептал:

— Ямуна, вставай. Я хочу домой, я хочу спать.

Но меня подняли и вынесли на двор. Это был школьный учитель. Я не смел сопротивляться. Из хижины вышел Парбу и сказал школьному учителю:

— Ну вот, теперь можешь идти.

Учитель пробормотал что-то в ответ, достал из кармана рубашки деньги и сунул ему в руку. Кажется, он сказал, что уезжает домой, завтра сядет на поезд, а ночь проведет у нас в городе. Как только он произнес название моего города, я завопил, чтобы он взял меня с собой. Но он велел мне заткнуться, заторопился прочь, и я лишь увидел, как полыхает в темноте его фонарь.