Алексей Ильин - Время воздаяния

«Помнишь, что я тебе говорила? — отозвалась она мягко. — Нельзя отказываться от нечаянной радости. Мы влачим это свое бесцветное существование только потому лишь, что нам не хватает смелости наполнить его содержанием, или фантазии, чтобы его отыскать — чаще же нам не хватает ни того, ни другого. Ну… не отчаивайся — твоя радость еще, быть может, впереди… Впрочем, прости: я теперь на минутку — муж может проснуться. Я еще приду. Прощай же» — «Прощай…»

Я думал, что уже не усну до утра, но уснул моментально, даже не успев заметить, как она ушла.

Наутро я не стал даже касаться своих ежедневных занятий (я вынашивал решение о переходе на филологический факультет того же университета и посвящал каждое утро соответствующему чтению) — а отправился в глухой уголок леса, к заросшему ряской пруду; я уселся на склонившуюся к воде березу, что давно споткнулась о свои подмытые водою корни, прижался лопатками к жесткой развилке шершавых сучьев и, подняв лицо к погожему, но бессолнечному небу, закрыл глаза. Суета и нелепые хлопоты последних месяцев стали постепенно уступать место покою, звукам, запахам молодого еще лета, леса и укрывшегося в его глубине болота со ржавой стоячей водою. Я ощутил вокруг себя кипение жизни — не той, что составила все мое, казавшееся таким важным, существование за десять последних лет, а — той прежней, что была мне знакома в детстве — здесь в имении — и раньше — на дорогах, пройденных мною в одиночку, без иных спутников, кроме ветра, солнца, немолчного шороха песка и сухой колючки. Я стал чувствовать, как меня обступают странные тени, призраки существ — людей и нелюдей, что жили здесь долгие века, еще до того, как безвестные южные племена, гонимые недругами и нуждою, бросили, не заперев дверей, свои веками обжитые жилища и, забыв даже притворить за собою ворота в окружавших их невысоких стенах, оставив на произвол грабителей весь свои скарб, бросив даже больных и немощных, ушли в дальний и тяжкий путь, обещавший им одно лишь, только одно: что через годы, добравшись сюда, смогут они скрыться, раствориться навсегда среди этих лесов, схорониться на им одним известных островках среди ржавых топей, в землянках, больше похожих на звериные норы, чем на человеческое жилье, смешаться, породниться с местной чудью и безвредной лесною нечистью — чтобы только оставили их в покое, дали жить, как они могут и хотят, как породила их земля, или вода, или песчаная глубина.

Мне казалось, что моего лица касаются какие — то мягкие перья, что кто — то незримый тихо и нежно дышит мне в щеку, пониже уха, но ни напряжения, ни, тем более, страха не ощущал — я понял, что я — свой здесь: именно здесь, а не в столичной суете и не в университетском обществе, понял, что принят и любим — здесь, а не в соседской усадьбе, откуда звал меня мощный и призывный глас, в котором, однако, не было ни любви, ни нежности, но звучал он как голос рога, призывающего на великую страшную охоту, или пышный и кровавый турнир, победителю которого достанется — слава, богатство, рука и тело первой красавицы давно погрязшего в долгах и междоусобицах королевства; о нем, о герое, сложат легенды, которые переживут и его и его далеких потомков, но — ни капли любви не обретет он там — хоть капли, чтобы чуть смочить запекшиеся в кровавой схватке губы.

Я понял, что Лили, оставшаяся теперь где — то на далеком и уже почти не видном в тумане берегу, который собственной волею я покинул в погоне за своей всегда ускользающей от меня нитью судьбы, снова оказалась права.

Так сидел я, прислушиваясь к своим ощущениям и доносившимся до меня звукам долго, чуть ли не до обеда. Под конец мне стало казаться, что я снова вижу Лили — именно там, на том самом берегу, от которого я отплыл: я потянулся к ней душою через разделявшее нас водное пространство, но оказалось, что это я просто задремал — сапог мой соскользнул с покрытого скользкой тиной корня, и я со всего маху плюхнулся прямо в черную вонючую воду, подняв целый черно — зеленый фонтан. В пруду было, разумеется, неглубоко: я встал на ноги, чуть увязнув в донном иле, и расхохотался. Две пичужки, при моем феерическом падении сорвавшиеся было с ветки росшего невдалеке бузинного куста, и однако же усевшиеся обратно обсуждать какие — то свои дела, снова вспорхнули и, уже не задерживаясь, скрылись в лесной чаще. Я кое — как отряхнул грязь и ряску и двинулся домой.

Но берег — дальний берег, к которому я стремился, видя в нем обновление и давно чаемое мною преображение в этом мире, смотрел на меня издали суровыми неприступными скалами, о которые бессильно разбивались темные и тяжелые волны прибоя.