Марина Степнова - Рассказы из журнала «Сноб»

И вся жизнь сразу остановилась.

А в 1881 году они наконец переехали в новый дом, и все пошло, как мечталось, даже шторы. Только сирень не бралась, болела, торчала за забором жалкими прутиками, и, как ни старалась Туся, как ни билась, из Москвы даже выписывала руководства по разведению сада, все не получалось желанного праздничного цветения. Туся на третий год совсем было решила извести капризные кусты, договорилась даже с дворником, чтобы выкорчевал их в осень, по первому морозу, как сирень, словно испугавшись, дружно и разом прыснула, щедро перекинувшись через забор на улицу — вся в мареве крепкого аромата, синяя, лиловая, даже белая, в десяток сложных, полупрозрачных, как будто восковых лепестков. И тут же, словно сирень забрала себе все силы их дома, посыпались несчастья — одного за другим они с Алешей схоронили родителей, так что двух лет не прошло, а они оказались совсем одни, будто на краю обрыва, который раньше заслоняли надежные, крепкие, такие родные спины. Туся с той поры даже запаха блинов слышать не могла — напробовалась на бесконечных поминках на всю оставшуюся жизнь.

А потом, за день до Тусиного дня рождения, случилось самое страшное. Илюстрация: Александра Кузнецова

Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка. Ваничка.

Как они не разошлись тогда, одному Богу ведомо. Туся была такая, что думали умом тронется непременно или руки на себя наложит. Без нее даже хоронили — она как в беспамятстве была, все сидела в Ваничкиной комнате и переставляла по столу нюрнбергских оловянных солдатиков. Ать, два! Ать, два! Коротким коли!

Ваничка, сражаясь с непослушной взрослой речью, говорил: «койетким койи».

Только грамоте начали. Только сулила котенка да канарейку. Целовала на ночь. Только дула на ссаженную, в густой кровяной росе, коленку. А что мы приложим Ваничке? Правильно! Подорожник! Илюстрация: Александра Кузнецова

Ать, два! Ать, два! Коротким коли!

А дедушка, в 12-й пехотной дивизии у графа Воронцова служивший, рассказывал, что все равно запарывали до смерти.

Мамаша, ложились бы вы спать, честное слово! Или до свету собираетесь сидеть? Ну сидите, не жалко. Есть-то не хотите? Чего головой трясете? Голодная? Нет? Ну и слава Богу!

Через два года взяли в приюте светлоголовую девочку восьми лет — некрасивую, убогонькую. При ходьбе приволакивала ножку, сломанную в родах неловким акушером, смотрела снизу, исподлобья, испуганно — нисколечко не жалко. Плод роковой страсти оступившейся прачки. Аннушка, пирожок хочешь? А яблочков? Кивала и мелко-мелко, как мышонок, вгрызалась зубками. Туся ее ненавидела. За то, что выжила из Ваничкиной комнаты все родное. За то, что не пахла. Вообще не пахла — никак. Разве что мышами потянет от круглой белесой макушки. А вот Ваничка… Туся отталкивала вскрикнувшую чашку, вскакивала, шла по рыдающим валким комнатам, наталкиваясь на испуганную мебель, дверные косяки. Кресла и банкетки жались по углам, расползались от нее, как живые… Все, все кругом были живые, кроме него! Это ты, ты виноват! Ты его не вылечил! Других детей лечишь, а своего!

Туся чувствовала, как дергается веко, как напрягаются от крика какие-то глубокие горловые хрящи, и горячей волной, снизу вверх, вздыбливая невидимые дикие волоски, поднимается по позвоночнику невозможное, неостановимое, как рвота…

Вот оно!

Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!

Успокаивалась она только после морфия, соскальзывала, засыпая, в призрачный лопочущий сад своего младенчества, где не было ни Алеши, ни Ванички, ни боли — ничего, только заросли огненных бархатцев да богородский медведик на подставке, беззвучно тюкающий крошечным топором в такт Тусиному сердцу. Тюк-тук. Тюк-тук.

Второго укола не будет, твердо говорил Алеша, убирая остро звякнувший шприц.

Слава Богу, он все это выдержал. Не развелись.

Через год стало легче. Через два — еще чуть-чуть, словно Туся тянула по колдобинам громадный воз сена, цепляясь за заборы, за столбы, ухая то в лужу, то в колею и незаметно оставляя там клок, тут охапку, так что ноша стала сперва посильной, потом привычной, а кровавые ссадины на коленях и плечах превратились в бесчувственные, почти костяные мозоли. Жили втроем — и каждый сам по себе. Аннушка, так никому и не нужная, Туся и Алеша, совсем ушедший в своих больных. Все боролся с холерой, писал записки об устройстве отдельной лаборатории, хлопотал, даже в Петербург ездил.