Гюнтер де Бройн - Бранденбургские изыскания

Праздник длился еще долго, но с окончанием застолья веселье пошло на убыль. Общество распалось на группы. Начались танцы. Капелле из трех человек (представленной Менцелем со словами: «Несколько старомодна, но в пятьдесят лет это уже можно себе позволить») наказано было играть танцевальную музыку двадцатых — пятидесятых годов. С удовольствием и хорошо танцевавшая Элька вышла из комнаты только для того, чтобы найти кухню, где фрау Унферлорен, все время беспричинно краснея, сообщила ей, что родом она из деревни и жаждет вернуться туда и охотно поменяла бы свою двухкомнатную квартиру в центре города на квартиру в деревне, если там можно будет держать кур для себя и кроликов — для сыночка. В ответ на Элькино подробное описание (где фигурировал и неженатый деверь Фриц) двора и дома она предложила обменяться визитами для осмотра жилищ.

В поисках уборной Пётч попал в библиотечную комнату, уселся там и углубился в «Увядший весенний венок». Элька, желавшая поделиться сообщениями по поводу жилья, не нашла его. Зато его нашел Менцель.

— Я не хочу вам мешать, — сказал Менцель, — читайте спокойно. Мне тоже сейчас нужен покой. После такого дня, как сегодня (говорю с нем в прошедшем времени, ибо я свое дело уже сделал), после такого дня чувствуешь себя опустошенным. Я выдал то, чего от меня ожидали, и теперь во мне ничего больше нет. Преимущество такого состояния в том, что пустоту легко обозреть. Когда полностью выкладываешься, ничто в тебе тебе не мешает.

Я так и думал что найду вас здесь. Ради вас я сегодня не запер библиотеку, хотя всегда это делаю. Не только из-за людей, которые не считают кражу книг воровством. Я не выношу пьяных в своей библиотеке. Меня заставляет запирать почтительность — скажем так. За этими стенами и здесь внутри разные миры. Я бы назвал их миром священным и миром нечестивым. И вот вы сидите здесь, и я этого ожидал.

Вы даже не замечаете, что я сделал вам комплимент. Вместо того чтобы посмаковать его, вы смотрите на меня так, словно библиотека — ловушка, а вы — угодившая в нее мышь.

Вы, конечно, думаете, я слишком много пил, но это неверно, Я выпил ровно столько, сколько требуется, чтобы снести барьеры, которые сам же и воздвиг. Я напился только мужества, чтобы обозреть себя изнутри, но увидел я, как уже сказал, пустоту.

Сегодня мне исполнилось пятьдесят, и вы, наверное, думаете обо мне то же, что я в вашем возрасте думал о пятидесятилетних: вот уж действительно зрелые, то есть сложившиеся люди, они точно знают, чего хотят, не ведают больше любовной тоски, тщеславия и, возможно, даже становятся мудрыми. Стоит вам вспомнить, как я сегодня ломался перед этими людьми, и вы поймете, какая это чепуха. А зачем? Только чтобы не испортить хорошее впечатление, какое я на них произвожу, только чтобы они не могли сказать: он уже не тот, каким был когда-то. Хоть волком вой, ничего не поделаешь: я завишу от этого впечатления, я им живу.

Вы не обратили внимания, что стихи, которые вы держите в руках, не рассмотрены на моих шестистах страницах, едва упомянуты. Конечно, обратили и подумали: к поэзии у Менцеля нет склонности, и потому он ее игнорирует. Но вы ошибаетесь, причина в другом: они для меня слишком святы, чтобы вот так рубить их на кусочки. Я знаю их не только лучше, но и раньше всего другого из Шведенова. С «Весеннего венка» все и началось, чертовски давно это было. Когда я оставлю вас в покое, откройте стихотворение «Родные места». То, что там говорится о вязах, в том месте, которое начинается строчкой «Весело ввысь вознеслись вы из крепких корней», — вот так, я считаю, должен уметь жить человек, расти из самого себя, а не из других, опираясь на самого себя, независимо. Шведенов сам тоже этого не умел, но он сумел это сказать.

Стихи подарил мне друг. Когда-то у меня был друг, один-единственный, кто заслуживает такое наименование. Это было примерно в конце войны, перед концом или после него. Он не только привел меня к Шведенову, но сам имел в себе что-то от шведеновских вязов, право слово, но успехов никаких не добился. Так и хочется сказать: естественно! Из него вообще ничего не получилось, теперь он уже умер и, следовательно, опять мне близок. (Это «следовательно» вы когда-нибудь поймете.) Я и сегодня не знаю, каким он был. Знаю только, что он был полной противоположностью мне. Если ключевое слово, определяющее мой характер, — честолюбие, то для него, вероятно, — любовь (но не знаю, к кому) или, может быть, достоинство. Иной раз я ловлю себя на том, что разговариваю с ним после очередного клоунского кривляния по телевизору. Мне было шестнадцать лет, когда мы подружились. Вы знаете песенку: «Нерушимой быть должна дружба верная»? Так я тогда и считал.