Сол Беллоу - Хендерсон — король дождя

Сестра королевы положила мою руку себе на грудь и произнесла: «Мталба. Мталба охонто» («Мталба. Ты нравишься»).

— Она тоже мне нравится, — сообщил я принцу.

Тем временем королева надела дождевик. Я попытался объяснить назначение подарка, но Айтело не мог перевести слово «водонепроницаемый». Тогда я взял рукав плаща и лизнул его. Виллателе истолковала мое движение неверно и лизнула меня в ухо и в покрытую щетиной щеку. Я едва не вскрикнул от неожиданности.

— Не кричать, господин, — услышал я совет Ромилея.

Королева прижала мою голову к груди.

— А это еще зачем?

— О’кей, господин, все в порядке, — объяснил Ромилей.

Айтело выпятил губы, давая понять, что я должен поцеловать его тетушку в живот, поскольку мне оказана особая королевская милость. Я облизал потрескавшиеся губы и приложил к ее пупку. На меня пахнуло жаром и запахом женского тела, уши услышали урчание в желудке. У меня было такое ощущение, будто я лечу на воздушном шаре над островами Пряности и оттуда тянет острыми томительными ароматами. Мталба тоже было потянулась к моей голове, но я притворился, что не понял ее жеста, и сказал Айтело:

— Как же это получается? Все племя льет слезы, а ваши тетушки веселятся вовсю.

— Они женщины Горя.

— Горечи? Не мне судить, где горе, где счастье. Но сестры явно наслаждаются жизнью.

— Да, они счастливые. Они Горемыки.

Айтело стал подробно объяснять, что Горемыка — личность особая, воплощение серьезности. Никто не может быть лучше и выше ее. Горемыка и мыкает горе, и помыкает им. Потому и веселится. Более того, Горемыка не только женщина, но и мужчина одновременно. Одни придворные Виллателе — ее мужья, другие — жены. И тех и других у нее навалом. Жены зовут ее мужем, мужья — женой. Детям она и отец, и мать.

Горемыки преодолели обычные человеческие слабости и благодаря своему превосходству делают что им заблагорассудится. Мталба тоже на пути к совершенству.

— Вам повезло, Хендерсон. Вы понравились тетушкам.

— Значит, они хорошего обо мне мнения?

— Самого высокого. Восхищаются вашей внешностью и тем, что вы победили меня.

— Наконец-то моя сила на что-то пригодилась. Перестала быть бременем для других. Скажите, принц, неужели эти женщины бессильны против лягушек?

Айтело, посерьезнев, кивнул.

Затем слово взяла королева, начав с приветствия по поводу моего прибытия. Голова у нее слегка тряслась, руки двигались перед моим лицом, слышалось прерывистое дыхание. Потом она умолкла, улыбнулась, не раскрывая рта, и уставила на меня здоровый глаз.

У меня было два переводчика, поскольку в церемонии не мог не участвовать Ромилей. Он обладал чувством собственного достоинства и был образцом куртуазности на африканский манер, будто его с младых ногтей готовили к жизни при дворе. Голос у него был высокий, и говорил он, растягивая слова, поглаживая подбородок одной рукой и назидательно подняв указательный палец другой.

После приветствия королева осведомилась, какого я роду-племени. Ее естественный вопрос немного испортил торжество. Не знаю, почему мне всегда неприятно рассказывать о себе, но я затруднился ответить. Может, надо было сказать, что я богатый человек и приехал из Америки? Но она вряд ли знает, где она, эта Америка. Цивилизованные женщины — и те не сильны в географии. Спросите мою Лили, куда течет Нил — на юг или на север, она не ответит. Виллателе наверняка не ожидала услышать название континента. Я стоял с отвислым животом, поцарапанным в схватке с Айтело, и размышлял, что ответить. Повторю: лицо у меня своеобразное. Из-под полуопущенных век я видел, как женщины поднимают грудных младенцев над головой, чтобы показать им удивительного пришельца, а те, оторванные от груди мамаш, ревут. Природа в Африке находит свое крайнее выражение. Младенческий рев напомнил мне о ребенке из Данбери, которого нашла и принесла домой моя незадачливая дочь Райси. Воспоминание резануло меня как ножом, и я снова впал в состояние подавленности. Прошлое опять тесно обступило меня, сдавило грудь. Кто же я, кто? Бродяга-миллионер? Прирожденный грубиян и буян? Скиталец, покинувший страну, основанную его предками? Человек, которому внутренний голос твердит: «Хочу, хочу!» ? Который с отчаяния пиликает на скрипке в надежде услышать ангельские голоса? Человек, обязанный пробудить свою душу ото сна, иначе…

Что я мог сказать этой африканской королеве в львиной шкуре и дождевике поверх нее (она уже успела надеть его и застегнуть)? Что я растратил все, что дала мне природа, и разъезжаю по белу свету в поисках исцеления? Или что прощение грехов вечно и неизменно, как я вычитал в какой-то книге и по беспечности потерял ее? «Ты должен ответить этой женщине, — сказал я себе. — Но что?»