Олег Постнов - Страх

— Ты хочешь меня изнасиловать? — кинула она зло. И тут я увидел ее глаза.

Позволю себе небольшой комментарий. Он займет (старый добрый прием!) как раз то время, что мне понадобилось, чтобы прийти в себя. Итак. Середина прошлого века. Скучные шестидесятые. Отель где-то в Европе, в европейской глуши. И автор «Игрока» у ног своей голой любовницы, на сей раз твердо отказавшей ему в любви. Он встает с колен и хрипло цедит бессмертную (по своей глупости) фразу:

— Русские так не уходят… (Кто не верит, см.: Лосский. Бог и Мировое Зло. Страницы не помню).

Но я никогда не чувствовал себя особенно русским. Мне было плевать на самолюбие. Мне было плевать на всё. Зная, что губы мои дрожат, я все же спросил, почему. Вот так: «Господи, почему?!» Она молчала долго. Потом медленно произнесла:

— Я не хочу тебя… — и смолкла будто на полуслове.

И тут я зарыдал. Не стану оправдываться. Как бы там ни было, человек имеет право — раз в жизни — на слезы. Он вправе оплакать свою жизнь.

Это продолжалось час или дольше. Я сидел на краю койки. Тоня тихо ждала. Коробка салфеток — tissues — подошла к концу. Пол был усыпан ими. Я собрал их, смял в один ком и унес в клозет. Тем временем догорели ханукальные свечи. Мы остались во тьме. Я лег к себе в постель, свернувшись, как мог, и проснулся утром с невозможной, чудовищной, адской головной болью. Кое-как я нашел в вещах тайлинол и еще забылся на час. Когда я снова открыл глаза, номер показался мне необычно пуст и, подняв голову с подушки, я увидел, как Тоня застегивает на полу свою плотно уложенную дорожную сумку. За окном было солнце.

— Ты можешь остаться, — сказала она просто. — Я уезжаю.

К моему изумлению, я увидел темные пятна у ее глаз.

— Ты не спала? — спросил я.

Она отвернулась.

— Ну что ж, — сказал я бодро и вскочил с постели. — Будем считать, отдых кончен. Океан надоел. Администрация удивится. Но я тоже хочу домой.

— Тем лучше, — сказала Тоня.

Формальности не заняли и пяти минут.

Я побросал пожитки в свой сак и свернул его. В последний раз нам подали «додж» — и вот уж мы катили на восток по раскаленному асфальту. От вчерашнего ливня не осталось ни капли.

— Он сказал, что любит ее безумно. Она сказала, что хочет пива, — произнес я.

— Хемингуэй? — спросила Тоня.

— Почти, — я кивнул. — Моя стилизация. Похоже?

— Она сказала, что хочет бензина, — сказала Тоня, быстро сворачивая к колонке. Это была правда: счетчик был на нуле. В отличие от «района трех штатов» (Tri-State area, Нью-Джерси в том числе), во Флориде путники на заправочных станциях сами поят топливом своих зверей. Тоня вышла в жару, хлопнув дверцей. На востоке опять собрался дождь. Но мы успели как раз к самолету. Я взял билет до Нью-Арка с пересадкой в Атланте: не хотелось опять лететь в Нью-Йорк и после плестись автобусом целый час. Тоня выбрала какую-то безродную дешевую компанию — что-то вроде «Wings Jet» — и ушла в свой зал ожидания, на другом конце порта. Она улетела за пять минут до меня. Не помню, что она мне сказала в конце. Очень может быть, что ничего. В Нью-Арке шел снег, и я достал свой пуховик, еще хранивший тепло невесть как попавшего на него в Майами солнца. Северный холод тотчас прохватил его.

— А кстати, — вспомнил я (это было в «Секрете», когда я перевел дух и вновь рассмотрел давно знакомые ее родинки и соски). — Ты уверена, что сделала тогда аборт?

— О чем ты говоришь? — спросила она по-английски.

— О том, не случалось ли тебе — может быть, в другой раз, раньше — как-нибудь забыть его сделать. А?

Я ждал, что она ответит «Ты спятил?» — или что-нибудь в этом роде. Или попросту «нет».

— Это тебе безынтересно, — сказала она.

— Да, тут уже кофе мало, — вздохнул верный Люк. — Для таких случаев у меня есть что покрепче.

Он нырнул под прилавок и выхватил оттуда бутылку скотч-виски — с тем всегдашним своим проворством, с которым прежде Подавал мне том Говарда или По. Был опять вечер, с сугробами у крыльца. О Майами я сказал только, что уик-энд удался. Но, верно, по моему виду он заключил безошибочно о настоящем положении дел и принял свои меры. Впрочем, этот вопрос — о действительном значении происшедшего со мною — был мне самому не вполне ясен, так что я предпочел пока молчать и даже не позвонил Джею. Лавка Люка была погружена в полутьму: верхний свет не горел, лишь какой-то огонек в кофеварке да блики уличных фонарей, совсем бледные и неявные, проникали внутрь сквозь стеклянную входную дверь, расположив в прихотливом порядке изломы тени на полу и стенах. В их свете стеллажи с книгами выглядели особенно загадочно и притягательно, там чудилось чье-то непугающее присутствие, настраивавшее мысль на возвышенный лад. «Прочти меня… ночью…» Однако если прежде, еще в Москве, я страдал много лет подобием душевного обморока, то теперь вместо него наступило оцепенение, против которого был бессилен даже Люков зеленый змий. Я, впрочем, никогда не верил в этот напиток, сгубивший отца Гека Финна, причем было похоже, что Люк догадался об этом, ибо, насколько помню (я в один миг захмелел), завел под конец речь о том, что русским нужна водка, или, может быть, персонально мне нужна русская водка (это слово он произнес с долгим, богатым и полным гулких пустот звуком «w»), после чего сопроводил меня домой и ушел, лишь узрев, что я ориентируюсь в своей прихожей. Джею я так и не позвонил. Впрочем, он вряд ли ждал меня раньше начала недели.