Олег Постнов - Страх

— Привет, — сказала Тоня очень устало. — Это опять ты.

Мы прошли проулок до конца и вышли на Михайловскую, людную и шумную в сравнении со своим извилистым тезкой. Машины шли потоком по брусчатке вверх, к Владимирской и Десятинной, но как раз на той стороне была только что открытая частная кофейня — одна из первых в городе, столь крошечная, что визитеры располагались на подоконнике, а в ясные дни и снаружи. Дорогой Люк! Скажу вам тотчас, что, по сравнению с вашим, кофе тут был не в пример плох. Но мокрый снег и впрямь уже начал лепить в мой зонт, кофейница же, как гадалка Крылова, охотно распахивала свои объятия всем и была к тому же совершенно пуста. Мы юркнули в нее с живой человеческой радостью и благодарностью за уют. Впрочем, я не уверен, что Тоня вполне разделяла мои чувства — сейчас, как и всегда. Мне очень хотелось спросить ее, что все это значит. Я понял, что сдерживаюсь нарочно, — и немедля спросил.

— Я не пойму: ты купил меня ? Или чужую трагедию? — был ответ.

— Это трагедия?

— Да. В духе греков. Ты знаешь, это был жизнелюбивый народ.

«Фидий, — подумал я. — Фидий».

— Я купил кофе, — сказал я, ставя перед ней чашку. — Невольниц нужно кормить.

— Тогда возьми уж и булочку — вон ту, с повидлом.

Я взял две.

— Кстати, о греках, — сказал я. — Когда Диогена пустили с молотка, он велел кричать: «Кто купит себе хозяина?» И охотники нашлись. Моя покупка в том же роде?

— Думаю, Парменид тут уместней, — заметила Тоня, приподымая белесые бровки, чтобы сделать надкус.

Мгновение я постигал Парменида.

— Для деревенской девочки ты слишком много знаешь, — изрек я наконец.

— Ты ждал чего-то другого?

— Я вообще ничего не ждал.

В ее тоне был яд — как и тогда, в музее, и я вдруг почувствовал глупым образом, что обижен. Это не укрылось от нее.

— Я думаю, у тебя хороший вкус, — сказала она вдруг.

— И что же?

— То, что перестань спрашивать! — крикнула вдруг она и тотчас улыбнулась. Потом она неспешно доела булочку и выпила кофе. Почему-то я ждал, что она сейчас закурит: в пику прежнему режиму над стойкой красовалась надпись «У нас курят». Но она не стала. Я и потом не видал у нее сигарет. Зато я успел разглядеть, что на ней был плащ «летучая мышь», очень дорогой, только что вошедший в моду. Черный, с белым подбоем. Капюшон был как клин.

Молча мы вышли из кафе. Мы свернули направо, вверх, но внезапно опять оказались во дворах: не могу вспомнить теперь, как это так получилось. Это были дворы меж Михайловской и Костельной. Их я знал хуже: мне казалось всегда, что там полно тупиков, а это вредит прогулкам. Было по-настоящему холодно, хотя дождь и снег перестали. Унылая лампочка над подъездом озарила мусорники и остатки какой-то стройки: мне запала в память лебедка, чья поломанная углом тень походила на эшафот. Тоня вдруг распахнула передо мной дверь парадного. Ни о чем не спрашивая — как она и хотела — я шагнул внутрь. Это был явно дом начала века: пологая узкая лестница круглилась, оставляя место для лифта, которого, впрочем, никто никогда не встроил. Во втором этаже я разглядел табличку на двойной, как в спальне деда, двери: «Томины». Но мы прошли мимо. Вдруг я сообразил, что не знаю ее фамилию — и никогда не знал. Ее мать писала под псевдонимом. Зеленые стены подъезда были ущербны: там-сям краска отпала, отпала и штукатурка. В коричневых пятнах были потолки. С третьего этажа я глянул вниз — все парадное было похоже на внутренность селедочной бочки — и тут, вместо квартиры, которую ждал, я оказался на улице: третий этаж был вровень с холмом; к нему-то и лепилось здание.

— Где мы? — ошеломленно спросил я.

— Трехсвятительская, — сказала Тоня бесстрастно. — Вон костел.

— Ах да! Ведь ты…

— Конечно. Шесть лет назад ты тоже это вспомнил, — заметила она с усмешкой.

Машинально я глянул на номер: 13. Или 11? Трехсвятительская. Путаница цифр. Путаница этажей и дверей. Нужно быть точным.

— Зачем мы здесь? — спросил я. Вокруг было людно, я слышал польский говор: народ шел к мессе. — Ты хочешь на службу?

— Вот еще!

— Тогда что же?

— Думала показать тебе дом.

Мы обогнули храм и вышли к спуску. Внизу грохотал и сверкал Крещатик, отраженный, как в зеркале, в мокром асфальте. Троллейбус, затормозив, свернул на площади к Лавре, оставив сзади серебряный, словно плотва, след. Снег был на газонах и концах веток. Мы быстро сбежали вниз. «Крыжинка» [1] Крыжа — лед ( укр .). на той стороне всегда казалась мне гадким местом, хотя ее льдистое название было сейчас кстати.