Олег Постнов - Страх

Поселок спал. Даже на улицах фонари не горели, и лишь на том берегу, у станции, подымалось вверх белое зарево. Был слышен шум последней электрички. Месяц светил мне в спину, и это было удобно: русло реки лежало передо мной, словно лезвие в черном шелке, узкое и кривое в своих извилистых берегах. Я греб и греб, уже миновав поворот, когда внезапно вздрогнул и уронил весло. Прямо передо мной, у «Плакучих Ив», горел огонь. Но это был не фонарь и не лампочка. Близко, у самой воды, в этот поздний час кто-то развел костер, и живое пламя стояло ровно, как язык свечи, бросая вниз по реке багровую рябь: она доходила почти до самой моей лодки и тут гасла, как бы тонула в воде.

Вряд ли зная, что делаю, я взял кое-как весло и поплыл к огню, стараясь понять, есть ли кто-нибудь у костра, но уже и так видя, что там сидит на корточках гадкая старуха: ее тень, похожая на крыло птицы, высовывалась среди теней кустов. Саму ее я тоже как будто различал и даже понял, что она смотрит в сторону, мимо меня. До берега оставалось ярда два-три. Один ярд. Старуха не шевелилась. Нос лодки глухо ткнулся в берег, весло заскребло по песку. Я привстал — и альбом иллюзий вдруг вновь сыграл со мной свою шутку. У огня сидела девочка.

Но это (так я думаю сейчас) был уже другой альбом, не скучное приложение к «Занимательной физике» с дедушкиного чердака. Это был, верно, альбом Ашера, роскошный глянцевый том из тех, что так легко купить здесь, в магазине искусств, двадцать лет спустя (вперед, мушкетеры!), альбом, где изящный росчерк пера заставляет течь вспять ручей, мешает между собою верх и низ и две стаи уток, и где раз оказавшись на свою беду в своем бреду, уже никогда нельзя найти выход из многоэтажной галереи.

Она подняла глаза, а я, шлепая по воде, подошел к костру.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Я ответил. Теперь я видел, что она была белобрыса, кудрява, вряд ли старше меня, похожая больше на куклу Иры, чем на саму Иру, хотя и без пятен косметики.

— А тебя? — Мой голос дрогнул.

— Антония.

— Как?!

Она повторила.

— Это редкое имя, — сказал я.

— Это латинское имя. — И, помолчав, добавила: — Я католичка.

Признаюсь, я мало что понял из этого. Религия была всегда мне чужда, а тогда особенно, что ж до католиков, то они рисовались мне, с легкой руки Реклю, угрюмой сектой в капюшонах, державшей в страхе злобных еретиков. Ни то, ни другое никак не вязалось с маленькой девочкой у костра посреди теплой украинской ночи. Прочитанный Достоевский тоже пришел мне на ум.

— Меня окрестила бабка, — пояснила Антония, приглядываясь ко мне. — Ты ее должен знать.

Я опять смутился, поняв, что речь идет о старухе.

— Тетя Глаша? — спросил я на всякий случай. — Ты ее внучка? Да?

— Да.

— Она же сумасшедшая!

— Это как сказать. — Антония взяла длинный сук и поворошила им угли. Костер вспыхнул на миг сильней, рассыпав вокруг сноп искр. Теперь я лучше разглядел ее. Она была в длинном белом платье, старомодном, на мой взгляд, с длинными шитыми рукавами, с кружевными манжетками и воротничком. На ней, кроме того, были туфли — узкие, дамские, на каблуках — и это тоже было странно.

— Она меня учит, — продолжала Антония.

— Учит? Чему?

— Например, разводить костер.

— И часто ты его разводишь?

— Сегодня впервые.

«Тоже, наверно, чокнутая», — подумал я с досадой.

— Вот так учеба! — сказал я вслух. — И это всё?

— Нет, не всё. А ты часто плаваешь по ночам?

— Нет, только в первый раз.

— Вот видишь!

Я опять ничего не понял. К счастью, на старуху она совсем не была похожа и сумасшедшей отнюдь не выглядела. Почему-то это было приятно мне. К тому же я вдруг осознал, что она говорит по-русски чисто, без акцента, который для русского уха бывает всегда смешон в Малороссии.

— Ты, должно быть, дочка хозяев, — догадался я, ткнув рукой в сторону усадьбы: я подумал о том, что никогда прежде не видел ее здесь, в деревне.

— Это да, — кивнула она. — Но это неважно.

— А что важно?

— Тебе сказать? — спросила она вдруг, вперив в меня исподлобья взгляд, очень пристальный. «Все же чокнутая!» — решил я.

— Сказать.

— А ты не забоишься?

— Чего?

— Меня.

— Вот еще! — Я даже хмыкнул. — С какой стати? — Давешний гривенник припомнился мне. — А ты сама, — сказал я, — ты-то не забоишься? Твоя бабка как-то прокляла меня. Ты это знаешь?

— Это так и должно быть, — кивнула Антония сухо.

— Почему это? Что за вздор!

— Потому. — Потому, что она ненавидит твоего деда.