Владимир Шаров - Репетиции

«Бог, — кричал он Алексею, — прославил мученика святостью, а власть до сих пор не покаялась!»

Так продолжалось несколько месяцев, пока в конце концов наставленный им царь, словно под его, Никона, диктовку, но сам и своей рукой написал святому Филиппу послание, умоляя митрополита отпустить грехи убившему его царю Ивану и вернуться в Москву. Он просил Филиппа помириться с Иваном, уверял, что Грозный давно раскаялся и давно взывает о прощении. Он писал Филиппу, что завершилось то злое, разделившее царство время, Господь снова даровал благодать пастве Филиппа, и вся она ждет его, молит его с миром возвратиться обратно и с миром же примет его.

Филипп был похоронен в Соловецкой обители, и царское послание повез на Соловки Никон, повез с огромной свитой из бояр и архиереев. Потом умер старый патриарх Иосиф, и все уже знали, что Никон — наследник.

Он был выбран и тут же отрекся, потому что, как некогда Грозный Русским царством, хотел править церковью «на всей своей воле». И он получил ее. Он сделал так, что в Успенском соборе около привезенных им мощей святого Филиппа царь и бояре, распростершись на земле, клялись и молили его не отрекаться. И тогда он, Никон, встал и, обратясь к народу, спросил: «Будут ли почитать меня как архипастыря и отца и дадут ли мне устроить церковь?!» Все плакали и клялись, что дадут.

Вспомнив и теперь дважды повторив себе эту историю, Сертан вдруг спокойно и холодно понял, что из рассказа Никона ясно следует, что просто и он знает правила той игры, которой всю жизнь занимался Сертан, более того, знает их много лучше Сертана. Он знал их лучше, но это были те же правила. Он явно никогда не учился и не мог учиться этому, и все же он, не понимая, чем владеет, великолепно и исчерпывающе знал законы драмы. Знал все то, что ведет ее от первой реплики до последней, в чем игра плавает и растворяется вместе с теми, кто ее смотрит, делая их частью, соучастниками происходящего и заставляя верить в жизнь на сцене. Заставляет верить в игру даже самих актеров.

Никон делал это, как мы бы теперь сказали, интуитивно, он и сам во все безусловно верил, не сомневался, в отличие от Сертана, в подлинности действия, в том, что он ничего не играет и что игра, лицедейство — мерзость и смертный грех. В этом и была его сила. В нем была та погруженность, которой Сертану никогда, как он ни хотел, добиться не удавалось, хотя и в его жизни были постановки еще на заре работы с Аннет, в самом начале ее, когда минутами он верил в истинность и реальность жизни на сцене, или во всяком случае верил, что происходящее на ней подлиннее и реальнее жизни. Но это были минуты. Никон же никогда не выходил из состояния веры, и здесь, судя по всему, ему помогало то, что он был и продолжал быть ребенком, и то, что он обладал даром внушения, совсем редким по огромности и своей вере в него даром. И еще одно: он сумел обогатить действа, которые ставил, необычайно изменить и усилить их. Дело в том, что, что бы ни говорили в игре он и занятые в ней люди, а говорили они вещи вполне привычные, за этими привычными вещами стояли воля и слова Бога, которые «актеры» обрисовывали и вычерчивали, и неведомо для себя фактически произносили. И только те, кто видел их, понимали, что́ они произносили и что это не их слова, а слова Бога, который одновременно с ними тоже всегда был на сцене и говорил их устами.

Это обязательное присутствие главного и, в сущности, единственного настоящего действующего лица — незримого и невидимого, деяния и слова которого только ощущались, и все равно было ясно, что Он единственный и говорит и есть, а все остальное — фикция, мираж, — вот эта игра Господа Бога, Его столь явное и безусловное присутствие, создаваемое словами и движениями прочих действующих лиц, рисующих Его и Его волю, было то новое, огромное новое, что внес Никон в театр. Действия, монологи и реплики в постановках Никона, сохраняя прежнюю натуральность происходящего, обретали одновременно изначально свойственный им смысл и значение, как все, несущее в себе часть Божьей благодати. По сути, и Никоновы рассказы о своем детстве были изложением эпизодов той же долгой, начатой в детстве и растянувшейся на целую жизнь драмы; в ней было множество людей, лиц, характеров, отношения между ними были сложны, запутаны, изменчивы, и все же над этими отношениями всегда возвышалась, господствовала, была ясно различима, очевидна для каждого одна-единственная линия — линия отношений между Богом и человеком, линия служения человека Богу.