Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюстина

– Я чувствую в себе твой шепот – не зря же я являюсь отцом. Но все сентименты должны погаснуть на этой кафедре истины и справедливости, и только истина должна вещать устами оратора. Сколько пороков примешано к добродетелям Мариетты! Она смеялась над вами, она презирала ваши взгляды и ваши нравы; связавшись с недотрогами из сераля, она пыталась познать и даже проповедовать религию, о которой мы не говорили ей ни слова, о которой она услышала со слов набожных ослушниц. Мариетте недоставало усердия в её службе, её приходилось все время понукать, но сама она была на редкость недогадлива. Немногих девиц наказывали чаще, чем Мариетту, и, несмотря на моё к ней расположение, вы знаете, сколько раз, закрывая глаза на факты, я сам вступался за неё. И я сам прошу теперь её смерти, её выбрали по моему предложению, и я хочу, чтобы она умирала в ужасных муках. Примите мой план, и вы убедитесь, что ни одна наша жертва до сих пор так не страдала.

– Мужайтесь, друзья, – продолжал оратор с возрастающим жаром, – мы, благодаря твердости наших характеров, пришли к последней стадии развращенности, и ничто не заставит нас отступить от этого; давайте же вспомним, что несчастен в пороке лишь тот, кто останавливается на полпути: только наслаждаясь пороком, можно познать его истинные чары. В отличие от женщин, которые нам надоедают в силу того, что слишком часто нам отдаются, порок, напротив, больше услаждает нас в те минуты, когда мы доходим до пресыщения. И причина здесь проста: надо близко узнать его, чтобы понять его властную притягательность. Следовательно, только познавая его, мы начинаем его боготворить. Первый поступок отвращает – это результат отсутствия привычки, второй забавляет, третий опьяняет, и если бы ничто на этом сладостном пути не противостояло самым сокровенным желаниям человека, он бы уснащал только преступлениями каждое мгновение своей жизни. Сомневаться в том, что самое большое количество счастья, которое доступно человеку на земле, находят в лоне порока – это значит сомневаться в том, что дневное светило является первопричиной растительности. Да, друзья мои, как солнце служит двигателем вселенной, так и порок есть центр духовного огня, который в нас пылает. Солнце заставляет расцветать плоды земли, порок пробуждает все страсти в человеческом сердце, только он подогревает их, только он полезен человеку. Что нам за дело до того, что порок оскорбляет наших ближних, если мы им наслаждаемся? Разве мы живем для окружающих, а не для себя? Может ли вообще здравомыслящий человек задаваться таким вопросом? Поэтому, если эгоизм – первый закон разума и природы, если мы решительно живем и существуем только для себя, священным для нас должно быть наше удовольствие: все, что отлично от удовольствия, есть ложь, следствие ошибки и достойно лишь нашего презрения. Порой говорят, что порок опасен для человека, но пусть мне объяснят – каким же это образом? Может быть, потому, что он посягает на права другого? Но ведь всякий раз, когда другой способен отомстить, равенство прав восстанавливается, выходит, порок никого не ущемляет. Просто невероятно, как извечные софизмы глупости умудряются разрушать основу счастья живых существ! Насколько бы все люди были более счастливы, если бы смогли договориться о способах наслаждения! Но здесь перед нами встает добродетель, они обманываются её соблазнительными одеждами, и вот от счастья не остается камня на камне. Пора навсегда изгнать эту коварную добродетель из нашего счастливого общества, давайте будем презирать её, как она того заслуживает, пусть самое глубокое презрение и самые суровые наказания падут на голову тех, кто захочет исполнять её заповеди. Что до меня, я хочу ещё раз повторить свое заклятие в её адрес. О мои счастливые собратья! Пусть ваши сердца откликнутся на мой призыв, пусть под сенью нашей обители всегда пребудут лишь палачи и жертвы! Сильвестр, осыпанный хвалебными возгласами, сошел с трибуны, и занавес открылся. Шестеро монахов разошлись по углам зала, шестиугольная форма которого предлагала каждому удобное место для утех. Гроздья свечей освещали все углы, в каждом находились широкая оттоманка и комод, содержавший все необходимое для самого безудержного разврата, самого жестокого распутства. Две девушки, один педераст и один содомит сопроводили монахов в укромные ниши. Дуэньи по очереди подводили Октавию и Мариетту, скованных цепью и обнаженных к каждому монаху. При первом же проходе жертва должна была претерпеть такую жестокую пытку, что останься она жива, следы её сохранились бы на всю жизнь. Каждый палач должен был запечатлеть на плечах или ягодицах жертвы знаки своих излюбленных утех. Северино, содомируя мальчика и лобзая задницы, расположившиеся справа и слева, вспомнил один из эпизодов, рассказанных Жеромом, вырвал у Мариетты зуб и прижег свечой соски Октавии. Нам неизвестно, какие заклинания он при этом произнес, как не дошли до нас и слова других. Клемент сломал палец Октавии и оставил глубокую рану на правой ягодице Мариетты – в это время его сосали, а он массировал мужские члены. Антолнин ощипал обе вагины посредством турецкого депилятория под названием русма ["Русма» – прижигающий минерал, в Галатии есть его месторождения. Местный властитель получает от них доход порядка тридцати тысяч дукатов в год. Во Франции это большая редкость, он продается на вес золота. В местах, натертых им, не остается ни единого волоска. (Прим. автора.)], во время операции его содомировали, он прочищал влагалище Жюстины и облизывал тот же предмет Авроры. Амбруаз, сжимая сфинктером массивный член и вставив свой в рот Флер д'Эпин, лобзая при этом чью-то вагину, выколол золотой иглой прекрасные глаза Мариетты и сломал мизинец на правой руке Октавии. Его сперма брызнула, и он настолько разгневался на Флер д'Эпин, что немедленно наказал её тремястами ударами кнута, хотя вожделение его уже испарилось, и этот поступок был продиктован только мстительностью. Сильвестр исколол ягодицы и груди свей дочери и вырвал зубами обе розовые пуговки на грудях Октавии – его нещадно били кнутом, его наперсник сосал ему язык, а девушка член. Жером, которого по очереди ублажали языком две коленопреклоненные девушки и яростно сношал в зад юноша, отрезал правое ужо Мариетты и посредством щипцов оторвал приличный кусок плоти от прекрасного зада Октавии. После первой процедуры участники стали обсуждать следующий предмет: уничтожить обе жертвы таким же образом, но постепенно? Обрушить на них ярость всех монахов сразу, или палачом будет только один, а остальные будут зрителями? Прежде чем принять решение, были выслушаны шесть мнений, большинство высказались за то, что участвовать в пытках будут все по очереди, но Сильвестр выдвинул два условия, принятых великодушно; первое – обе жертвы должны удовлетворить излюбленные желания каждого монаха, и только после этого начнутся главные мучения, второе – он собственноручно нанесет решающий удар своей дочери. Посреди подвала поставили канапе, вокруг него сгрудились шесть педерастов и дюжина девиц, приняв самые похотливые и бесстыдные позы. Содомиты-долбилыпики должны были находиться возле монахов и сношать их в продолжении пытки. Северино прочистил обе задницы, запечатлев на каждой красноречивые следы своей жестокости. Клемент не совокуплялся, зато изрядно потрепал обе жертвы. Антонин прочистил им вагины, затем обеспокоясь, как бы они не забеременели, засунул в каждую длинную иглу, да так глубоко и тщательно, что отыскать её не было никакой возможности. Амбруаз совершил с ними содомию и сдавил им груди настолько сильно, что они потеряли сознание. Сильвестр сношал их во влагалище, оставив на их животе, спине и ягодицах более двадцати глубоких порезов, нанесенных острым ножом. Он испытал оргазм, вспоров правую щеку дочери. Жером отстегал их девятихвостой плетью со стальными наконечниками, которая измочалила их до крови и вырвала несколько кусочков плоти на ягодицах, после чего долго сношал их в рот. На этом процедура закончилась, возобновился круговой обход. Монахи вернулись по своим углам, захватив с собой девушек или юношей, или и тех и других, повинуясь желаниям, которые их возбуждали в тот момент. Жюстина была при Амбруазе. И надо же было случиться, что этот злодей потребовал, чтобы она истязала Октавию, свою любимую подругу! Когда она отказалась, общество тут же собралось для обсуждения столь серьезного проступка. Открыли карательный кодекс: Жюстина подпадала под действие седьмой статьи. Но поскольку речь шла о четырехстах ударах кнутом, трое монахов предложили подвергнуть её действию статьи двенадцатой, трое других высказались против, но не потому, что сочли это дело слишком суровым наказанием, а просто по той причине, что к двум сотням ударов от руки каждого монаха, кои были ей выданы немедленно и с тем остервенением, которое обыкновенно сопровождало похоть этих господ. Флер д'Эпин, обслуживающая Сильвестра, вскоре была уличена в проступке того де рода: жестокосердный отец Мариетты хотел заставить подругу дочери заклеймить ей грудь каленым железом. Флер д'Эпин воспротивилась, Сильвестр, взбесившийся Сильвестр, который возбудился как мул и сперма которого сочилась со всех пор, самолично занялся экзекуцией и, вооружившись дубиной, так жестоко избил несчастную, что её пришлось унести полумертвую. Это уже было нарушение прав общества: Северино потребовал у Сильвестра объяснений. Наказания должны были выноситься всем обществом и приводиться в исполнение сообща, но в данном случае возбуждение было велико, проступок был слишком дерзок, и Сильвестр не сдержался и несколько переусердствовал. Вызвали другую девушку и забыли об этом прискорбном событии, которое, скорее всего, стоило жизни бедной Флер д'Эпин. Между тем жестокости продолжались и дошли до того, что если бы их не прервали приглашением к столу, жертвы не смогли бы дожить до срока, который предписывали правила таких оргий. Итак, обреченных поручили заботам дуэний, которые их обмыли перевязали, смазали элексирами и снова установили на пьедестал, где они оставались обнаженными в продолжении ужина, подвергаясь всем гнусностям, рождавшимся в воспаленном мозгу монахов. Нетрудно предположить, что на подобных празднествах похоть, сладострастие и жестокость всегда доходили до предела. В этот раз монахи пожелали трапезничать только на ягодицах нескольких девушек, остальные примостившись на полу у их ног, лизали им члены и яички; свечи вставили в анусы мальчиков, обедающие пользовались салфетками, которыми до этого две недели подтирали задницу, а по углам стола возвышались четыре кучки дерьма. Три дуэньи обслуживали монахов и подливали им вина, которым предварительно помыли себе ягодицы, задний проход, влагалище, подмышки и рот. Помимо этого под рукой у каждого монаха лежал небольшой лук со стрелами, время от времени они забавлялись тем, что посылали их в тело жертв, и при каждом попадании брызгал фонтанчик крови, которая заливала пьедестал. Что до пищи, она была превосходна во всех отношениях: обилия, сытности, изысканности; самые редкостные вина подавались вперемежку с легкими закусками, ликеры были самые выдержанные, и головы очень скоро затуманились.