Анатолий Ким - Белка

Когда через несколько дней и я пришел к нему вместе с Георгием, Выпулков произнес, едва успев взглянуть на меня: «Это забавный зверь! Ничего, можешь присутствовать». В комнате, совершенно нетопленной, все углы были завалены холстами, рулонами картона, пустыми бутылками; посреди комнаты стоял мольберт с огромным холстом; на стенах висели картины и рисунки, каких я еще не видывал; половину одной стены занимало громаднейших размеров зеркало, помутневшее от времени. Меня поразила картина, висевшая на ближайшем простенке между окнами: изображено было шаровидное тело, на котором торчало множество грудей с крупными бурыми сосками, вокруг шара в сложных ракурсах и позах располагались летающие людишки с плачущими физиономиями и широко раскрытыми ртами. «Эта картина называется „Держись сиськи“», — замогильным басом сообщил хозяин, стоя к нам спиною и счищая ножом с палитры засохшую корку краски.

Я осмотрел другие висевшие картины; живопись была просто чудо, цвет поражал своей необычной выразительностью и безукоризненной гармонией. Мне стало понятным благоговейное потрясение Георгия и его бесконечные: «Нет, этого я тебе не могу рассказать. Сам увидишь», — чем он интриговал меня все последние дни. Я смотрел, чувствуя, что, кажется, понемногу схожу с ума. «А это называется: „Вечерняя звезда смотрит твою слепую кишку“», — вдруг услышал я и вздрогнул. Передо мною было средних размеров полотно: вечереющее, зеленоватое небо, внизу город смутной полосою и над ним невнятные по контуру, реющие фигуры не то женщин, не то ангелов, а между ними, чуть смещенная в сторону от центра картины, мерцала одинокая звезда.

«Над чем вы теперь работаете?» — спросил я у маэстро, который был на сей раз не босиком, а в белых валенках с нашитой на пятки кожей, в меховой облезлой шапке, завязанной под мощной челюстью. (Как узнали мы впоследствии, Корней Выпулков ходил босиком и без шапки в том случае, когда накал интеллекта в нем бывал слишком высок, и, наоборот, укрывал голову и держал ноги в тепле, если падал творческий тонус.) На мой вопрос он долго не давал ответа, обдумывая что-то, затем обернулся ко мне, застенчиво сверкнул глазами и произнес: «Ты зверек безобидный. Можешь называть меня Корнюшей. Я вас обоих научу пить через ноздри».

С этим он удалился из комнаты и вскоре принес откуда-то ведро с водой, в которой позвякивали хрупкие льдинки. Поставив на табурет ведро, маэстро снял шапку и, нагнувшись, погрузил голову в воду, отчего часть ее, переполнив сосуд, выплеснулась через край. Однако вскоре эта вода на наших глазах стала убывать, раздалось хлюпанье и бульканье, и, выдернув голову из ведра, странный хозяин предстал перед нами с трогательной детской улыбкой на мокром лице. «Что, — сказал он, — попробуете?» — «Нет, спасибо, — отказался Георгий. — Я человек южный. Мне и так холодно». — «Значит, — изрек Корней, — из тебя не получится космический художник». — «Что это значит?» — осторожно спросил я. «Надо пить ноздрями холодную воду, тогда никакая земная зараза к тебе не пристанет», — объяснил Выпулков.

С того дня мы стали время от времени навещать космического живописца, и он делился с нами своим интеллектом. Его он полагал самым главным в себе, а чувство цвета, опыт, мощный рисунок и прочее он считал пустяками, недостойными внимания. Для него первым делом было не задумать и написать картину, а, после того как она как бы сама собою напишется, угадать в ней таинственный смысл, расшифровать волю космических сил и, исходя из этого, дать название картине. Вот этому процессу — придумыванию названия — Выпулков придавал наиглавнейшее значение. И весь художнический трудовой процесс он рассматривал лишь как необходимый подступ, земной разбег перед воспарением мысли в небеса.

Написав очередную картину, он мылся в бане, чистенько брился, надевал шапку и валенки и надолго усаживался перед мольбертом, на котором стояла новая работа. Начиналась самая ответственная часть творчества, которая порой тянулась гораздо дольше, чем созидание полотна. Корней Выпулков ждал указания космических сил, и это ожидание могло быть настолько сосредоточенным и напряженным, что, бывало, крысы выползали из углов и начинали бегать по мастерской, взбирались на мольберт и, удивленно поглядывая на застывшего художника, прогрызали дыры в шедевре, а он даже не замечал этого. Так, последнюю работу он кончил в январе и до самой весны обдумывал ее название, которым стало: «В метрополитенском саду бал». Об этом мы узнали, придя к нему в тот день, когда писали этюды у Крымского моста.