Анатолий Ким - Белка

Женившись, Нашивочкин сильно переменился. Он стал весьма вальяжным, как-то незаметно выросли у него длинные кудри, завел он небольшую бородку с усами, а вскоре, к моему великому удивлению, его ввели в состав редколлегии и одновременно сделали членом художественного совета. Он уже поговаривал наедине со мною о своем желании вступить в Союз художников, ни словом, кстати, не упомянув того, что пользуется моим училищным дипломом, довольно грубо подделанным. Жена его больше у нас не работала, вообще бросила всякую работу, ибо Нашивочкин зарабатывал теперь весьма прилично: помимо издательства местом приложения его сил стал художественный комбинат, где бывший дельфин, освоив станковую живопись, стал писать картины на морские темы. Жил он пока в старой квартире жены, вместе с тещей, но в списке очередников на получение жилплощади Нашивочкин стоял в числе первых.

Теперь узнать в нем дельфина было совершенно невозможно, это был плотный, белотелый человек среднего роста с мягкими, несколько неуклюжими манерами добродушного увальня, склонного к полноте, но весьма расторопный и исполнительный, один из самых надежных плакатистов издательства. Кузанов наш, как и всякий деспот, заводил возле себя фаворитов, которых время от времени менял, и Нашивочкин вскоре стал одним из любимейших; по десять раз в продолжение совета главный обращался к нему с вопросами, просил высказать свое мнение, и при ответах Семена Никодимовича, произносимых тонким, слегка хрюкающим голосом, Павел Эдуардович окидывал стол совета просветленным взором, не скрывая того, как он счастлив выслушать единственно разумное мнение среди моря абсолютной чепухи. А этот простак весь вытягивался, как бравый солдат Швейк, выпячивал грудь и ел начальство глазами. Словом, вписался, удачно вписался дельфин в новую среду, и я теперь часто вспоминал тот пророческий каламбур, который был произнесен всеведущим Кузановым в первый день появления Нашивочкина: «Тогда, чур, будет мой».

По отношению ко мне он стал проявлять большую сдержанность, в особенности после того, как года два спустя его сделали заведующим производственным цехом, в сущности заместителем директора; производственный цех был в издательстве наиважнейшим местом, его заведующий становился одной из решающих фигур в нашем деле. В общении со мною он стал всячески избегать проявлений малейшей фамильярности и больше не обращался ко мне на праязыке нашего звериного мира, а когда я позволял себе что-нибудь говорить ему на незвучащем эсперанто, Нашивочкин делал вид, что не понимает. Разговоры наши происходили теперь примерно следующим образом.

— Уважаемый…ий, вы опять пропустили в плакате номер семь тысяч четыреста шесть пять цветов вместо четырех, — говорил он, развалившись в своем кресле и не предлагая мне даже сесть. — Это уже третий случай за квартал.

— Я объясню вам, Семен Никодимович, чем это было вызвано, — отвечал я, почтительно потупившись. — Художник добился необычайного цветового решения именно благодаря пяти цветам. Убрать хоть один значило бы погубить весь эффект.

— Послушайте, кому это вы говорите? — строго взирал на меня Нашивочкин. Я сам художник и прекрасно знаю, что и в четыре цвета можно добиться какого хочешь эффекта.

«Какой ты, к черту, художник, сэр, — язвительно говорил я — не вслух, разумеется. — Ты дельфин-самоучка, который обнаглел настолько, что уже смеешь поучать настоящих художников».

— Прошу не нарушать установленной технологии! — повышал свой писклявый голос заведующий, и в приемной у секретарши переставала стучать машинка.

«Были времена, когда я учил тебя рисовать простое яблоко, — напоминал я, и ты пыхтел, как усердный поросенок. А теперь хочешь испортить замечательную работу одного из самых талантливых художников, за кем я ухаживаю, как за девушкой, чтобы он только работал у нас, не ушел бы на сторону».

— Семен Никодимович, дорогой, но художник не соглашается, он настаивает, и, в сущности, он прав, потому что работа сама за себя говорит, — вежливо отвечаю я вслух. — Ведь должны же мы учитывать ценность творческих находок, Семен Никодимович.

— Что?! — взвивается Нашивочкин из-за стола. — Настаивает? Не соглашается? Это кто настаивает? Кто у кого должен идти на поводу, вы у него или он у вас? Кто из вас редактор, я спрашиваю?

«Я редактор, а ты рыло дельфинье, — в сердцах отвечаю я, безмолвно стоя перед ним. — Забыл, как бегал по Москве без штанов и жрал из пакета мороженых хеков? А портить хорошую работу я тебе все равно не дам, хоть ты лопни. Литвягин просидел над нею три месяца, а не три дня, как ты над своей последней халтурой».