Петр Киле - Таинства любви (новеллы и беседы о любви)

Безудержные ее ласки смущали меня и утомляли, казались мне незаправдашними. Я так до конца и не признал ее, то есть в моем отношении к ней оставался холодок смущения и как бы унижения... Подростком я уже совсем запретил ей ласкать себя... Впрочем, это в порядке вещей. Хуже, я все больше отбивался от рук... Надо вам знать, что мы учились отдельно - мальчики и девочки, в мужских и женских, так сказать, гимназиях...

Как видите, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... И вдруг нас соединили - в восьмом классе мы оказались вместе - мальчики и девочки - в одной школе, в одном классе, за одной партой... Что это было! Так любопытно, интересно и стыдно! Романы, романы, романы! Мы все, особенно мальчики, были сущими дикарями, а я - пуще всех, самолюбивее и дичее своих сверстников. Я совершенно перестал учиться и школу окончил благодаря матери - она постоянно была в родительском комитете. Я не хулиганил, хотя изредка и дерзил учителям, я витал в облаках. Я был вечно в кого-то влюблен, и довольно счастливо, как теперь понимаю, но все это лишь сбивало меня, и я уносился куда-то на подножке трамвая (в те времена деревянные двери деревянных трамваев закрывались на уровне пола, поверх ступенек, и, встав на эти ступеньки, держась за поручни, можно было ехать снаружи при закрытых дверях, едешь, разумеется, бесплатно, а кондуктор тебе грозит в окно...).

После школы мама привела меня на завод, где работала токарем еще с блокады, а сама года не прошло как слегла. Я начал зарабатывать, но продолжал по вечерам бить баклуши, пробовал вино и выглядел этаким рабочим пареньком, к тому же из отпетых... А маму уже дважды увозили в больницу, затем завод выделил ей путевку в санаторий... Но она так и не поправилась... В Ленинграде живут мои дядья и тетки, они и похоронили ее... Я не плакал, все косо смотрели на меня, считая, видимо, виновником ее смерти...

Как люди бывают несправедливы, и особенно самые близкие! Когда мама моя заболела, к ней вернулись и мягкость ее и спокойствие, интимная женская привлекательность, какую будто я помнил из довоенной поры. Я полюбил ее, и она это видела. Она уже знала и верила: во мне есть нечто, что не даст сбиться с пути. Когда ее снова положили в больницу, я понял: это все - и прибежал к ней. Она смеялась, глядя на меня сквозь счастливые слезы, ее умиляло, какой я у нее уже взрослый. Лишь позже я сообразил, что мне было тогда почти столько же, сколько моему отцу, когда они поженились и у них родился сын - и началась война... Они точно предчувствовали, что война отнимет у них все: и счастье, и любовь, и молодость, и самую жизнь.

Это случилось весной, в мае, и когда пришла повестка из военкомата, я обрадовался. Я не мог оставаться дома, мне нужно было куда-то уехать. Меня призвали в армию, и здесь, на службе, когда вчерашние юнцы взрослеют, превращаясь в мужчин, со мной приключилась странная, неожиданная метаморфоза.

Солдатская форма, вообще-то довольно-таки нелепая, идет молодым парням, они скоро осваиваются с ней и чувствуют себя как рыба в воде. Я же все три года выглядел как ополченец, среди новобранцев редко кто имел среднее образование, и начальство смотрело на меня как на интеллигента, как сегодня, пожалуй, смотрят на тех, кому приходится служить уже по окончании института...

Правда, мне повезло и в том отношении, что я попал в войска связи, но не разъезжал по лесам и болотам, а сидел при части в качестве писаря и кладовщика. У меня был досуг, и впервые в жизни я читал запоем - буквально дни и ночи. Время от времени (а я служил в Подмосковье) с непосредственным начальством своим я ездил в Москву, где иной раз мы застревали на неделю и больше. В Москве у меня были родственники. У них я переодевался в гражданский костюм и мог целыми днями бродить по Москве. Разумеется, я не раз побывал в Третьяковке, в Музее изобразительных искусств, - и неожиданно для себя полюбил живопись. Да, это случилось не в Ленинграде, не в Эрмитаже или в Русском музее, куда нас водили на экскурсии и где шедевров не счесть...

В те же годы я познакомился с одной девушкой, вернее молодой женщиной... Она одевалась по моде тех лет и сильно красилась, все это у нее получалось вызывающе и как-то беспомощно. Было ясно, что девица, раз кем-то обманутая или совращенная, гуляет без зазрения совести... Приголубить солдата она даже сочла своим долгом. Вспоминаю о ней, в зависимости от настроения, не без брезгливости или с благодарностью... В ее отношении ко мне под конец стало проглядывать что-то материнское. Она как-то успокоила меня по части женщин, то есть страстей, что властвуют над нами и неведомо для нас определяют нашу будущность, толкая на всевозможные авантюры.