Алексей Смирнов: Записки из клизменной

Поэтому его все чаще заменял Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство – таких автобусов не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал всех и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, с занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек – реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели. Потом Живопырка ехал.

В 20-ти и 30-градусный мороз он привозил в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема. Был случай, что меня отпаивали спиртом. Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.

Вот была такая Хустаффсон. Я немножко изменил фамилию на всякий случай.

Она была невропатологом и работала в инсультном отделении.

У меня в те годы еще сохранялось остаточное прекраснодушие: я уже относился к новым людям с опаской, но в глубине души по-прежнему ожидал от них чего-то расплывчато-хорошего. Например, тихой радости в связи с моим появлением. Можно и бурной.

Я только-только устроился в мою замечательную, многократно воспетую больницу, и на спинальное отделение, к хрестоматийной моей бабуле-заведующей, попал не сразу. Сперва меня сунули в инсультное отделение, замещать доктора Хустаффсон, которая гуляла в отпуске. Отделение оголилось и вообще содержалось в черном теле, там даже заведующего не было, и я с удовольствием взялся за дело. Разгребал папки за час, еще два скучал и уходил домой. Мне потом за это вставили – неделикатно и немилосердно.

И я у всех спрашивал: какая она, доктор Хустаффсон – и.о. заведующей? Мне было искренне интересно. Высокая она или короткая, толстая или худая, молодая или старая, сука или не очень? Все пожимали плечами и цедили что-то невразумительное.

День, когда доктор Хустаффсон явилась из отпуска, оказался последним днем моей работы в этом отделении.

Я знал, что она придет, и с утра вошел в ординаторскую бодро, с широкой улыбкой, едва ли не с протянутой рукой – все-таки женщина, вот я и не протягивал. Посреди ординаторской, праздно и в полном одиночестве топталось низенькое, насупленное существо, прячущее руки в карманы халата.

В ответ на мое приветствие существо, глядя в дальний угол, коротко чирикнуло и ушло.

Больше мы с существом не общались, меня сразу же перевели в соседнее отделение.

Я не понимал, в чем дело. Не иначе, думал я, существу доложили, что за неделю до того я пришел на дежурство в состоянии полупаралича, с содранными ладонями. Что поделать – таксист привез меня домой в два часа ночи, прямо от милиции, и я заблудился в собственном дворе: бегал, упал, пострадал.

Но выяснилось, что дело не в этом. Оказывается, Хустаффсон работала на две ставки. И я, не зная, что творю, эту ставку взял и занял.

Потом уже она оказалась очень милой женщиной.

Помню, отмечали мы в зале для лечебной физкультуры Новый год. Я, по-моему, уже примеривался, где бы полежать. Хустаффсон отловили в коридоре. Она отиралась возле дверей: будто бы просто так, сама себе пожимая плечами. Она чирикала, поднявши брови – это была ее манера речи. Никто и никогда не мог понять, о чем она толкует. Насвистывая свои лесные были и небылицы, она присела на краешек скамьи и засвиристела уже басом. Ей налили.

Потом мне сказали, что она человек очень одинокий и несчастный. Каждый вечер покупает в ларьке на вокзале бутылку и бредет домой.