Валентин Черных - Воспитание жестокости у женщин и собак. Сборник

Я позвонила заведующей складом типографии, и мы встретились у нее дома. Она, как и я, была в вынужденном отпуске, а утром и вечером убирала какой-то офис рядом со своим домом.

Она мгновенно поняла, что мне надо. Мы подсчитали, сколько потребуется на тираж в пятьдесят тысяч. У нее на складе были излишки. В результате бумага мне обошлась в два раза дешевле самой низкой цены на бумагу в этом месяце. Я ей тут же оплатила излишки и дала деньги для начальника типографии. Я впервые убедилась, что можно украсть по-крупному, если человек заинтересован, чтобы у него украли, ведь крали не его личное, а государственное, мифически-общее, значит, ничье. К тому же она распоряжалась такими огромными ценностями и получала за свою ответственность такую мизерную зарплату, что воровство считала, наверное, разумным перераспределением или местью государству, которое не ценило ее верности и ответственности.

Самое странное, я не испытывала никаких колебаний, угрызений совести, что украла собственность нескольких американцев. Я не заплачу и половины стоимости работы автора, я украла две тонны бумаги у государства и еще украду, не платя за электричество, амортизацию типографского оборудования, я заплачу только девочкам-печатникам, и то мизер.

Это был незапланированный вызов. Я знал, что для консультаций приезжает светило английской онкологии. И раньше вызывали зарубежных медиков, но привилегией быть осмотренным мировой величиной раньше пользовались не больше двух десятков деятелей первой величины в стране. В этот раз английского хирурга-онколога вызвали для тещи чиновника из администрации президента. Я хорошо знал стоимость визита и операции — зарплата нескольких сот рабочих за год.

Англичанин посмотрел мои анализы, осмотрел меня и стал говорить медленно, чтобы переводчица успевала переводить. Я заговорил с ним по-английски, вернее, мой английский был похож на американский. Даже американцы принимали меня за техасца, Татьяна с детства жила в Далласе.

— Вы долго жили в Америке? — спросил хирург.

— Моя жена американка.

Хирург был моложе меня лет на двадцать, но тоже не мальчик.

— Я советую вам оперироваться, вы выиграете несколько лет жизни, — сказал хирург.

— Сколько?

Хирург еще раз посмотрел в выписку моей болезни и подчеркнул год моего рождения.

— Этот вопрос скорее к Богу, чем ко мне. Но без этой операции вы увидите очень немного рассветов. Простите за банальность.

— Я знаю. Местные эскулапы дают мне год.

— Они преувеличивают…

Консультирующие в Женеве трезво, по-швейцарски предупредили меня, по каким причинам я могу умереть во время операции или после. Тогда я принял решение не оперироваться. Теперь, когда появилась эта кариатида, так похожая на мою жену, мне бы не помешали два-три года жизни — хоть и иллюзорное, но все-таки возвращение в молодость. Но даже при удачной операции месяца три я буду прикован к постели, не исключено, что и вообще не встану. Я не хотел бы, чтобы она видела меня беспомощным. Человека, который не поднимается, вычеркивают из своей жизни и ждут, когда наступит конец. В разведке в тылу у немцев, если кто-то получал тяжелое ранение, ему оставляли пистолет с двумя патронами — второй патрон на случай осечки — и отходили в сторону: расставание с жизнью процесс интимный. Правда, был только один случай, когда разведчики не могли донести тяжелораненого до базы партизан.

Я поблагодарил хирурга и отказался от операции. Я хорошо знал свой организм. Изменения в нем я фиксировал каждые несколько дней. По моим расчетам, я мог продержаться еще около года. Я видел, как умирают с моей болезнью, и надеялся, что не пропущу момент, когда в последний раз использую свой именной вальтер.

Главный врач был раздражен. Можно его понять. Вызов и оплату англичанина списали бы за мой счет, не буквально моих денег, скорее моего имени — я все-таки был хоть и закрытой, но легендой советской разведки.

Я вернулся домой, пообедал, поспал полчаса, раньше до болезни я позволял себе час, теперь, когда времени у меня оставалось все меньше, я экономил даже не часы, минуты. Работу над книгой придется форсировать. Я включил диктофон. Ведь я могу наговаривать и без нее, не стоит ее загружать и перепечаткой, это сделает машинистка, ей надо оставить правку и конструирование, компоновку, уточнения, чтобы каждая глава читалась как детектив, хотя детективы я не любил и никогда не мог угадать, кто убийца. Писатели в отличие от разведчиков играли не по правилам, они облегчали задачи для своих героев. Завтра она задаст вопрос: как и почему меня, боевого офицера, командира батальона, перевели в разведку. Я включил диктофон: