Пол Боулз - Замерзшие поля

Однако именно бесчестье, он, в конечном итоге, принес, и донья Фаустина была безутешна.

Через три года прислуживать ему наскучило, и он пошел в армию, взяв рекомендательное письмо своего хозяина его близкому другу — некоему полковнику, который проследил, чтобы в казармах к Хесусу Марии относились учтиво. У него все шло хорошо: его постоянно повышали в чинах, поэтому к двадцати пяти годам он уже сам стал полковником. Следует отметить, что звание полковника в мексиканской армии — не такое уж большое достижение и не обязательно свидетельство исключительных заслуг. Как бы там ни было, мало сомнений в том, что военная карьера Хесуса Марии развивалась бы по нарастающей, не окажись он в Закатекасе в то время, когда Фермин Фигейроа и его банда совершали набеги на окрестные деревни. Начальство оказало ему еще одну любезность: его поставили во главе карательной экспедиции против Фигейроа. Хесус Мария все же был небесталанен, поскольку на третий же день ему удалось захватить вожака бандитов в плен вместе с тридцатью шестью его людьми.

Никто толком не знает, что произошло в горной деревушке, где банду поймали, кроме того, что Фигейроа и его головорезов связали и бросили в загон для овец перед тем, как расстрелять, и когда несколько часов спустя капрал и шесть солдат прибыли на место, чтобы привести казнь в исполнение, загон был пуст. Утверждали даже — после того, как Хесуса Марию лишили звания, — что один пастух видел, как он вошел в загон средь бела дня, когда все спали в полуденной жаре, распутал веревки, которыми был связан Фигейроа, а потом отдал ему свой нож, после чего повернулся и ушел. Рассказу пастуха поверили немногие: полковники так не поступают. Но все равно мнение было единым: непростительная беспечность, он целиком и полностью виновен в том, что тридцать семь бандитов живы, сбежали и продолжают свои бесчинства.

Вернувшись вечером в столичные казармы, Хесус Мария стоял один в уборной и рассматривал себя в засиженном мухами зеркале. Он начал медленно улыбаться, наблюдая за движениями лицевых мускулов. «Нет», — произнес он и попробовал еще раз. Он раскрыл глаза пошире и улыбнулся изо всех сил. Лицо того человека выглядело примерно так же; точно уловить его выражение никогда бы не удалось, но он будет пытаться снова и снова: ведь вспоминая то мгновение, он был счастлив — единственный раз, когда он точно знал, каково это — иметь силу.

(1949)

Средь бела дня, полеживая на циновке, Али чихнул. Курица дремавшая рядом, заквохтала, выскочила из комнаты на кружок голой пыльной земли под смоковницей и устроилась там. Али какое-то время прислушивался к далекому прерывистому грому в горах к югу от города; затем, решив, что до темноты уснуть не удастся, поднялся.

За тростниковой перегородкой его брат разговаривал с Эль-Мехди, одним из кучеров, привозивших в экипажах людей из города. С террасы кафе можно было окинуть взглядом измученную красную землю со старыми оливами, протянувшуюся до темных пещер сразу под городскими стенами.

Большинство приезжих считали, что на это стоит посмотреть. Люди нанимали в городе старинный экипаж, затем их везли вверх по петляющей дороге, которая целый день пеклась под солнцем: до кафе было меньше часа. Там они садились под шпалерой в тени лоз и пили чай или пиво. Возница поил лошадей, и еще до сумерек все отправлялись обратно.

По воскресеньям экипажей и машин было много; весь день кафе не пустело. Брат Али, владевший кафе и следивший за счетами и выручкой, утверждал, что в воскресенье больше прибыли, чем за всю неделю. Али в этом сомневался — но не из-за того, что утверждение было неправдоподобным, а просто потому, что так говорил его брат. Имелось одно бесспорное обстоятельство: брат был старше, потому и унаследовал кафе от отца. Перед лицом такой сокрушительной несправедливости ничего не поделаешь. Да и то, что говорил брат, Али не интересовало. Брат был вроде погоды: за ней наблюдаешь и страдаешь от ее капризов. Так предначертано, но это не значит, что ничего не изменится.

Али прислонился к циновке на стене и потянулся. Брат с Эль-Мехди пили пиво; он догадался по тому, как замирали их голоса, если с улицы доносился какой-то звук. Они хотели быстро спрятать стаканы, если кто-нибудь подойдет к двери, вот за беседой и прислушивались. Эта ребячливая таинственность была ему противна; он плюнул на пол себе под ноги и стал размазывать белый плевок большим пальцем.